Послышались стоны. Несчастную женщину внесли обратно в номер и пригласили двух врачей».
В известных своих воспоминаниях Анатолий Леонидович рассказал, как от кроватки умирающего сына, не вняв ни горячим просьбам, ни даже мольбам, его с полицией препроводили в цирк, где, размазывая слезами грим, он потешал хохочущую публику…
А пожар кишиневского цирка, когда сгорела конюшня и погибли все животные, его артисты… Его друзья!
Вот, господа, ряд выхваченных наугад эпизодов, живописующих никем не видимую сторону блестящей, веселой жизни циркового артиста.
В ночном безмолвии зачиналась жизнь будущей фильмы.
Где-то шли невиданные бои, полыхали пожары; печальные галицийские беженцы брели по пыльным дорогам, жалобно просили милостыню; журнал «Огонек» целыми страницами в траурных рамках печатал портреты убитых господ офицеров; нижние чины умирали безыменно, безмолвно; поэты предсказывали скорую революцию: Велимир Хлебников вычислил ее в математических формулах, Владимир Маяковский гремел стихом: «В терновом венке революций грядет шестнадцатый год!»
А тут, на Мало-Садовой, как, вековечная, дремала тишина, так и нынче было. Ночная птица дергач скрипела в заречных лугах, да ветер протяжно посвистывал, пел в печной трубе.
Прислушался, вздрогнул: дергач? Здесь? В зимнем Мариуполе? За тусклыми стеклами окон ненавистной «Пальмиры»?
Загадка уличного фонаря отгадывалась просто: это не дергач, это он, фонарь, скрипел. А лампочка, расшатанная нордом, то вывинчивалась сама по себе, то снова ввинчивалась, от чего и происходило внезапное перемежение мрака и света.
…Итак, в полуночном безмолвии зачиналась жизнь будущей фильмы.
Сперва он назвал ее «Любовь клоуна». Сочиняя сценарий, ярко, четко видел своих героев. Слышал их смех, голоса, чутко ловил интонации. Мысленно, а иной раз бормоча, играл за всех. Вместе с выдуманной дрессировщицей Бетти здесь, над тетрадью, переживал ее горе, ее одиночество. В синематографе она была его любовницей. Чтобы спасти ее, смертельно больную, нужны деньги. Их нет. И вот – нелепая женитьба на богатой дуре. Свадебное гулянье обрывается телеграммой из больницы о смерти Бетти. Конец.
Набрасывая сцену последнего свидания с возлюбленной, где она на коленях, рыдая, умоляет его не уходить, невольно вспоминал свое: Терезу, ее тонкие, крепко сжатые губы и – ни слезинки на строгом лице. Лишь встретясь с Еленой, заплакала, шепнула молодой сопернице: «Будем любить и беречь его!» – «Поплачьте, поплачьте, – сказал он тогда, – это хорошо…» Насвистывая глупейший, вывезенный из-за границы нахальный «Матчиш», ушел с Клементьичем смотреть новый дом.
Ах, Тереза, душенька! Сколько было в тебе света, тепла, беззаветной любви… Вечная спутница. Друг. Ангел-хранитель – он частенько так ее называл.
И ежели тогда, в прошлой, в заправдашной жизни посмеивался да посвистывал, не понимая, не желая понять самое главное, то сейчас, спеша за мыслью, за мелькнувшим образом, не дописывая в спешке слова, глотая бог знает откуда набежавшие слезы, – ах, как мучительно понимал!
И как хотел бы вернуть ту давнюю давность, в которой легко и весело, как бы гуляючи, изящной тросточкой поигрывая, постреливая горячими глазами, проходил по негладкой дороге жизни, – франт, бонвиван, Первый, Единственный и Неповторимый… Великий Артист!
Свистун. Это он сейчас перед лицом смерти явственно видит: да, вот именно, свистун.
Тереза, мамочка!
Перед отъездом в дурацкий Мариуполь сереньким, тихим сентябрьским днем он вдруг пришел навестить ее. Поглядеть потянуло на верную подругу, на внука, может быть. О Ляльке, об ее «аптекаре» он почему-то и не подумал даже, как будто они на белом свете вовсе не существовали.
Тереза встретила сдержанной улыбкой:
– А-а, Тола! Я рад… Ты станешь мне немножка-немножка помогайт…
Провела его в большую, с высоченным потолком, очень светлую комнату, в окнах которой виднелась вокзальная площадь – десятка полтора понурых извозчиков, часовня, черно-серое шевелящееся облако – галки над золотым крестом. Где-то, словно бы за стеной, за плюшевыми портьерами, тревожно, надоедливо перекликались паровозные гудки.
А до чего ж тут все сияло: зеркально натертый паркет, до блеска, до мертвенной белизны покрашенные масляной краской стены (они напомнили берлинскую тюрьму Моабит), мебель в чехлах, кипенно-белая скатерть на столе, глянцевитые, разлапистые листья фикусов… «Экая скука! – поморщился Дуров. – Одно слово – казенная квартира…» Он любил в доме нагроможденье, фантастическую неразбериху, пестроту, а в комнатах зятя владычествовал какой-то убийственный порядок, пустота, ну совершенно больничная. Он потянул носом, и ему почудились даже как будто лекарственные запахи – не то анисовых капель, не то валерьянки.
Все не по нем было.
– Вечно у вас мертвая тишина в доме, – с досадой сказал Анатолий Леонидович. – Скучища какая! Ты одна? И в чем я должен тебе помочь?
Тихо в квартире было потому, что Ляля с Во?дичкой (с внуком то есть: Тереза называла его Во?дичкой) ушли в Бринкманский сад: ребенку необходимо порезвиться, побегать (ляуфен), а где же тут, не на вокзальной же площади, среди лошадей и извозчиков (дрожкенкутшер)!
Дуров усмехнулся: упрямо не хочет водить внука на Мало-Садовую.
Что же касается помощи… ну, это совсем получилось трогательно. Крохотную комнатку свою (Тереза и у зятя устроила келью) она хотела украсить портретом молодого Дурова. Увеличенная в аршин парижская, кажется, фотография, добрый молодец в русской расшитой рубахе, кафтан внакидку, а щегольские сапоги… барыня-барыня, сударыня-барыня… э-эх! С перебором, гармошкой!
Но рама, рама – пудовая, да еще стекло: слабеньким женским ручкам не поднять.
– Ну-у, мамочка! – воскликнул, радостно просияв.
– Ах. Тола… Твой Акулин никогда… Никогда…
Вот так они свиделись в последний раз. Это когда же, позвольте? В самом начале сентября, да, да. А через несколько дней был Мариуполь, пройдоха Максимюк, и вот сейчас – промозглый номер в тухлой «Пальмире» Фонарь скрипит. Тьма.
– Еленочка!
Он раз и два ее позвал, она спала, постанывала легонько: «О-о-о! О-о!» Какие-то, должно быть, сны видела. Дешевый вонючий ром, едва ли не местной выделки, гулял, колобродил, нахал, по нежным жилочкам Прекрасной Елены.
…А взгляд, перехваченный давеча за чаем, без сомнения, был нехорош: испуг и разочарованье? Досада? Несбывшиеся надежды? Что же, дескать, милый друг, собрался помирать – ан на тебе…
Или, может быть, п о п р и т ч и л о с ь, как в милом Воронеже говорят?
– Еленка! Еленка!
Нет, фрау-мадам не отвечает.
– Ну и черт с тобой. – равнодушно, беззлобно пробормотал Дуров. – Фонарь погас, будем вспоминать впотьмах. Будем дожидаться. А чтоб не слишком скучно тянулись ночные часы в ожидании, ну, как бы это сказать… неизбежного, что ли…
Явственно почувствовал, как шевельнулась болезнь. Холодными костяными пальцами пощупала в левом боку.
Надавила на ребра легонько, словно пытая: ну как?
Однако ближе к делу, милостивые государи, ближе к делу! Дальше, дальше поехали.
Господин Дранков топорщил усы, припадочно лаял в телефон, торопил со съемками.
– В Крым! В Крым! В Крым, господа! Боже, какие ослепительные виды! Ласточкино гнездо и прочее. Прибой, кипарисы, Ай-Петри в тумане…
– Да плюньте вы на эти пошлые красоты! «Прибой, кипарисы»… – презрительно кривился Анатолий Леонидович. – В Воронеже будем снимать. И близко, и дешевизна жизни умопомрачительная: цыпленок на рынке – двугривенный, честное слово!
Цыпленок, кажется, убедил. Еще бы! Вместо серебряной монеты нынче штамповались бумажные марки с портретами царей – Петра, Александра Благословенного, Николая Павловича. Клочок дрянной бумажки и –
