Они вошли в кухню.
— О! — воскликнул Степан. — Котлы под парами. Давно на домашнем довольствии не стоял. И в моей каюте парад. Банки новые, обшивка…
— Какие банки, сынок?
— Стулья, мама, стулья. Когда уезжал, одни табуретки были. А вот палуба рассохлась…
— Отец все обещает шпаклевку, да не дождешься.
— Подремонтируем, маманя, собьем ракушки, подкрасимся.
Степан трогал родные, полузабытые вещи.
«Ишь, — накрывая на стол, думала Лукерья, — по-флотски шпарит. За пять лет обычные слова забыл уж. Наши-то знай рыбу ловят, а по-флотски не мерекают. Разве что дед Матвей. Тот все о парусном флоте. Тоже любит морскими словечками мозги посуричить. Тьфу! Сама уж по-ихнему заговорила».
И Грачиха вспомнила, каким прибыл Матвей в родную тамбовскую деревню из плавания. Щеголь! По тем, довоенным временам. За границей, говорит, бывал. Гоголем ходил. «Приглашу его сегодня, обязательно приглашу. Как-никак, тамбовские. И внуков его приглашу, Люську с Витькой. Шебутной дед, а внуков вырастил, родители в войну погибли…
— Люську-то, поди, забыл?!
— Чьи позывные, маманя?
— Деда Матвея. Соседи наши. Соплюшкой была, а ныне не узнать — красавица.
— Бери на абордаж, маманя!
— Возьму, сынок, возьму! Красавица, не иным чета…
— Что-то не припомню такую.
— Через огород с веточкой бегала. Лет двенадцать ей было.
— Добро, маманя! Свистать всех наверх, а баньку истопила?
— Давно уж. Иди, а я кой-кого оббегаю.
Не спеша, по-стариковски парился Степан, хлестал себя березовым веничком.
— Эх-ха-а… Тропики… Ух, хорошо… Камни дышат. Запах березовый, а-а- а…
«На верхней не выдержу… Батя бы лежал. Где-то задержался, придет скоро… Люська, Люська. А! Вспомнил. У деда Матвея тонконогая внучка была. Мне язык показывала. Интересно, какая стала. Кажется, беленькая, а на причале была черненькая. Симпатичная. Застропим. Чья она? А может, сезонная? Звать не спросил. Если не придёт, где искать буду?».
Когда, напарившись в старой баньке, Степан вошел в дом, мать приготовила ему сорочку и бостоновый костюм. Отец уже был дома.
— Отвык я от такой одежды, отвык…
Сорочка плотно обжала плечи, но рукава оказались короткими. Это бы сошло, можно закатать, но костюм… он стал явно мал. Насмеявшись, отец и мать решили купить завтра же новый. А на вечере уж придется побыть во флотской.
— Тебе она к лицу, сынок, — осматривала его счастливая мать, — и ордена… Только вот зачем на них пишут: первый, второй, третий?
— Спортивные.
— А этот за что? Прочитай-ка! Слеповата стала.
— Отличник боевой и политической подготовки, — выпалил Степан.
— В боях участвовал, сынок, а почему молчал? У меня так ныло сердце.
— Нет, мама. Значки мирные.
— Не скажи, не скажи. Значки, может быть, и мирные, а дадены за боевые заслуги. Ну хоть живой вернулся, а то и ждать устала. Вон как в мире беспокойно. И чего людям не живется? А ты одевайся, одевайся. Гляди, вон Матвей идет. А что же без внучки? Э-э, верну обратно. Верну… Люська-то все бывало в огород заглянет да спросит: «А Степа пишет?» Пишет, говорю, да не про тебя, коза. А она захихикает и убежит. Давя смотрю, приоделась, разрумянилась, невеста-а. Когда и выросла… Прям вот как вишенка созрела. Не узнаешь. Пойду покличу.
Мать вышла, и Степан услышал, как она кричала с крыльца:
— А почему не все? Где Витя, где Люся? Давайте всем семейством. Оно и моему молодцу веселей будет. Чем с нами-то, стариками…
— Придут они, придут. Как Витька с катера вернется, так и придут.
Андрей, Витька и Люська пришли вместе.
«Вот она, — удивился Степан, — а раньше платье, как на доске, висело».
Рот его растянулся в довольной улыбке.
— Держи краба! — протянул он руку с растопыренными пальцами. Люська протянула свою маленькую горячую руку и посмотрела в его глаза. Казалось, вот сейчас она возьмет прутик и щелкнет, как бывало, петуха в огороде, а потом улыбнется и убежит.
— Ого? Уже клотиком до моего плеча достаешь, а я думал, ты все еще маленькая.
Люська, не разжимая губ, улыбнулась, отчего ямочка на щеке ее показалась и исчезла. Исчезла и улыбка, когда с Кряжевым появилась Лена.
— О! Кряжев, — обрадовалась Лукерья и тут же недовольно поджала губы: — Тоже нашел себе, Ленку ведет.
— Амба, мать! Я приглашал.
— Вербованной только и не хватало. Будто девок своих нет… Я, сын, правду-матку…
— Ну, хва! — вмешался Грачев-старший. — Стыдись людей! Не порть настроения. Прими как надо!
Лукерья молча удалилась в кухню. Зато Степан вышел им навстречу.
Уже все приглашенные собрались в большой комнате, когда Грачиха, уняв свой буйный характер, вышла к гостям.
— Рассаживайтесь, гостюшки, где место есть. Всем хватит. А ты сюда, Степа, к Матвею поближе да к Люсеньке. Вон она какая сегодня нарядная…
Поднялся дед Матвей.
— Табань, Лушка, табань! Пора и тост сказать. Не то во рту пересохло.
— Говори, Матвей Карпыч, говори! Я не помеха.
Дед Матвей поправил окладистую седую бороду, расширил грудь, подождал, пока приутихнет, и вымолвил:
— Ну, Степа! Сдается, что ты насовсем причалил, а раз так… кхе-кхе, — кашлянул в бороду, — буть моряком и на нашем флоте!
Он обвел глазами всех и высоко поднял стакан.
— Попутного ветра! Вот так-то. — И одним махом опорожнил содержимое. — Сильна горилка, якрь те в клюз, — крякнул, вытер пальцами усы, пошевелил багровым носом, — перва-ак… Ух-х! — Глянул на Степу, приподнял рыжие лохматые брови, пробасил: — Пейте! А ты рассказывай, служивый, где бывал, что видел, как ныне на кораблях жисть матросская?
— Э-э, папаша, сейчас мы попутного ветра не ждем. Не те времена. Нажимаем на кнопку, и бурун под кормой на три метра поднимается. Эффект! Палуба дрожит, машина воет, туман, а мы полным ходом — локаторы…
Степан толкнул в рот огурец, чувствуя, что хмелеет.
— Чаво это — локаторы, не видел…
«Во, — подумала Лукерья, — сразу малой посадил Матвея в галошу.
