была пуста. Почти пуста. Почти – потому что в углу одиноко лежал знакомый пакетик: черные рога на белом ничто…
Некоторое время я, склонившись над коробкой, рассматривал этот пакетик. Вокруг стояла полная тишина; тишина – не как отсутствие звуков, а как их отрицание, как их непримиримая противоположность. Я чувствовал, что все двери приоткрылись и из-за них вновь наблюдают за мной чьи-то глаза. Однако никакой угрозы не ощущалось, и я решил пока не думать о дверях. Не стоило, наверное, шарахаться из стороны в сторону; дойдет очередь и до дверей.
Я, не спеша, проверил все коробки, перекладывая их из штабеля на пол. В них ничего не оказалось. Вернув коробки на место, я вновь заглянул в ту, первую, самую верхнюю, находящуюся на уровне моего пояса. Пакетик исчез. Он не мог нигде затеряться – стенки и дно коробки были ровными и гладкими; он просто пропал.
Конечно, зловещий пакетик мог быть явившимся мне видением; откуда мне знать, какие трюки возможны в зыбкой инореальности? Но сдавалось мне, что не это главное. Главное – я видел его именно здесь, в коридоре дома, находящегося, по всей вероятности, вне пределов нашего мира… Мне ясно давали понять, что транквилизатор «Льды Коцита» поступает в наш мир именно отсюда.
Кто или что давало понять?..
«В том-то и дело, – цепенея, подумал я. – После такой демонстрации у тебя, Лео, не должно оставаться никаких сомнений… если ты не совершеннейший идиот…»
Мне почему-то стало невмоготу стоять, и я сел на пол рядом с этими коробками, уткнувшись подбородком в сложенные руки. Мне представился ребенок, который думает, что солнце всходит по утрам только потому, что он, ребенок, проснулся. Малыш верит, что именно он управляет движением солнца, и играет весь день, и обнаруживает какие-то закономерности в соотношениях вещей и явлений, и находит ответы на вопросы, и разгадывает мелкие загадки. Он выясняет, что жук летает потому, что у него есть крылья, а если бросить в лужу камешек – образуются круги, именно круги, а не треугольники… Он выясняет, что если прихлопнуть муху – она перестанет жужжать, а если водить палкой по влажной земле – останется след… Ребенок с радостью убеждается, что окружающее можно объяснить и понять, и управлять им… Но вот приходит вечер, солнце садится и наступает темнота. И напрасно малыш будет приказывать солнцу остановиться – такое было возможно только в библейские времена, – напрасно будет уговаривать тьму подождать, не пожирать такой интересный день… Тьма неподвластна ему – она медленными струями прольется отовсюду и затопит, вберет в себя весь мир… Ребенок – ничто перед тьмой. Он никогда не сможет остановить ее.
Никогда…
Значит, нужно смириться с вторжением тьмы, заснуть и ждать прихода нового утра? А если солнце вообще больше никогда не взойдет?..
Из-за ближайшей двери послышался невнятный шум, словно кто-то бросил на пол горсть мелких камней. Я подождал, прислушиваясь, – и звуки повторились. Возможно, подобным образом некто пытался привлечь мое внимание. Хотя, с другой стороны, все это могло не иметь ко мне никакого отношения. И все-таки я поднялся – все двери вновь быстро закрылись – и направился туда, откуда только что донесся шум. Терять мне было нечего.
Дверь сама открылась передо мной и я остановился на пороге. Помещение было просторным и светлым, и совершенно пустым. Кремовый пол, белый потолок, голые, тоже кремового цвета стены. И никаких камешков на полу. Я медленно обводил взглядом эти стены – и вдруг наткнулся на ответный взгляд. В дальнем левом от меня углу помещения, почти сливаясь цветом со стенами, стояла круглая колонна, увенчанная женской головой, похожей на головы земных статуй античных времен. Только изображения тех статуй смущали меня в детстве своими слепыми мраморными глазами без зрачков; у этой же головы глаза были живыми. Пока я приближался к колонне, они несколько раз моргнули.
Удивляться я не желал – удивляться было бесполезно. Я просто молча остановился перед колонной – женская голова оказалась на уровне моего лица – и стал ждать. И колонна, и голова, похоже, были мраморными… во всяком случае казались такими. От лица веяло строгостью, сжатые губы скрывали какую- то тайну… Если бы она поделилась со мной этой тайной!
Я не хотел задавать никаких вопросов, потому что не надеялся на ответ. На такой ответ, который бы меня устроил. Я не отрывал взгляда от этих строгих серых глаз… красивых холодноватых серых глаз… Я ждал. Все вокруг вновь погрузилось в бездонную тишину, я уже не мог сказать, здесь ли я нахожусь или в каком-то другом месте… и нахожусь ли вообще хоть где-нибудь… Серые глаза влекли к себе, их взгляд медленно обволакивал меня, затягивал, растворял…
И все-таки я дождался.
Ожили мраморные губы, порозовели, чуть набухли – и раздался тихий голос, нежный певучий голос, который я, может быть, слышал когда-то… во сне… Ведь наши сны, подумалось мне, отражают какую-то иную реальность, те края, куда улетает частица нашего «эго», пока наше тело лежит, отдыхая от дневных забот…
– Есть много путей, ведущих туда, но никто не может угадать, правильный ли путь он выбрал, – пропел нежный голос. – Конец пути грозит обернуться началом, и рухнет мост, и вместо открытых ворот поднимется стена. Идти вдоль стены бесполезно – сделав круг, не вернешься к началу, но и не дойдешь до конца. Имеющему крылья не стоит уповать на них – там свои круги, и никакой перелет из круга в круг не приблизит к цели. Пролетишь над мостом, оставишь позади стену, возрадуешься преодолению – но услышишь шаги, но почувствуешь страх. Улетишь, поменяешь крылья, станешь вихрем, добудешь огонь – вновь сплетутся пути. Устремишься к дальнему берегу, расширяя полосу огня, надеясь, но загорятся крылья, дымом окутается мост, и в дымной пелене вновь почувствуешь страх. Отыщешь начало путей, переменишь течение, бросишься вниз и воспаришь из глубины к полосе огня, и увидишь сквозь дым берег поисков. Все следы по кругам, в кругах, и рождается понимание, и приходит забвение… Будешь приближаться – и удаляться, будешь там – и не там, и новое понимание сменится поиском сути, и превратится в отчуждение. Отчуждение уйдет путями знакомыми, подступит к полосе огня и впитает ее…
Слова скользили, слова плавно перетекали друг в друга, слова завораживали и усыпляли. Был в них какой-то смысл, но я никак не мог ухватить его, не мог вытащить его на поверхность, рассмотреть со всех сторон и принять как руководство к действию. А все потому, с горечью понял я, что опять-таки слишком разными были наши измерения. Хотя что-то где-то и соприкасалось, но в целом… В целом любая моя попытка понять, добраться до смысла, до точки опоры была подобна попытке определить в темноте форму и размеры многокупольного грандиозного храма, ощупывая основание одного из многочисленных прутьев его подвального окна. Совершенно бесполезным оказалось бы такое занятие.
– … дым развеется и откроет стену, – продолжал петь ласкающий слух голос, – и камни покатятся с гор, преграждая пути. И стихнут шаги, чтобы не будоражить стремление, но эхом отзовутся они в сплетеньях кругов. Продолжишь путь, внимая этому звуку, устремишься туда, где сливается звук и безмолвие,
