санаторий и передай его из рук в руки!
Александр Иванович переступил с ноги на ногу.
– А как же Сокольски?
Вострецов небрежно отмахнулся, как бы отметая глупый вопрос.
– Я пошлю в Потьму толкового оперативника, он поработает с Фогелем и выяснит все, что надо. Самый короткий путь – прямой! И нечего городить на нем всякие сложности!
Весна пришла в Подмосковье поздно: между деревьями кое-где еще лежал снег, хотя веселое чириканье воробьев и крики соек свидетельствовали, что теплые дни не за горами. Волк медленно шел по тропинке, глубоко вдыхая свежий, прохладный, но уже не зимний воздух.
Тело уже перестало быть сплошной раной, но превратилось в сплошной шрам: кожа огрубела, потеряла чувствительность, поэтому он не ощущал прикосновения белья и одежды, как будто рубашка, майка и брюки терлись об огромную мозоль. Шестое чувство подсказывало, что теперь так будет всегда. Это пугало, как и всякое необратимое изменение, происшедшее в твоем организме.
И когда он раздевался перед зеркалом, чтобы втереть заживляющую и старящую наколки мазь, вид сплошь расписанного тела резко портил настроение. Такая кожа могла быть у человека совершенно другой судьбы, другого характера, других привычек, наклонностей, радостей и печалей, других взглядов на жизнь и представлений о хорошем и плохом, достойном и постыдном, имеющем совершенно других друзей и совершавшем совсем другие поступки. Это была кожа совершенно другого человека. Как чужая форма на разведчике, уходящем в рейд по тылам противника. Но ее нельзя переодеть, как переодевают форму врага, вернувшись на родную базу, нельзя снять и выбросить, как выбрасывают временно позаимствованную чужую одежду.
Чужая кожа намертво срослась с его телом, миллионы капилляров связывали чужую кожу с его организмом, его сердце перегоняло его кровь через выколотые черной тушью рисунки, его кровь омывала картинки, меняла цвет туши на синий и возвращалась обратно по венам и артериям в сердце, питая по пути мозг, печень, почки, легкие... И его кровь, проходя через устрашающие оскалы, черепа, страшно раскрытые мертвые глаза, антихристские кресты, купола нехристианского собора, чертей, похотливого монаха, кровожадных пиратов, доступных женщин и развратных русалок, через колючую проволоку, финские ножи, карты и бутылки, наверное, тоже как-то менялась и разносила эти изменения по всем органам, внедряя крохотные частички чужого в каждую клеточку его организма.
Волк понял, что человек не может носить чужую кожу, он неизбежно изменится под нее, тем более что этим изменениям способствовали и его задание, и легенда, и весь мир тюремного Зазеркалья, в которое ему предстоит окунуться. И это открытие угнетало его больше, чем перенесенные под переделанной механической бритвой физические страдания.
Он посмотрел на грибачевские часы и развернулся обратно: через сорок минут обед. Он жил в уютном коттедже на краю малонаселенного санатория космической промышленности, еду ему доставляли прямо в номер, он ни с кем не общался, только ел, спал, гулял и читал книги.
Когда Волк заканчивал обедать, к проходной санатория подкатил новенький белый микроавтобус с плотно задернутыми синими шторками и беспрепятственно проехал на территорию. Александр Иванович Петрунов первым выскочил на асфальтовую дорожку и направился к одиноко стоящему коттеджу, а «рафик» описал полукруг и выпустил четырех «волкодавов» из группы захвата, которые стали неторопливо прогуливаться, разминая ноги и постепенно охватывая одинокий коттедж полукольцом.
Задание у всех было несложным: Волков ничего не подозревал и доверял Александру Ивановичу, значит, тому ничего не стоило вывести его под любым предлогом из домика. А «волкодавы» всю жизнь специализировались на силовых задержаниях, у них был огромный опыт, сотни наработанных комбинаций и отличное взаимодействие, наконец, был «Жасмин» и наручники. И хотя в подобных ситуациях никогда нельзя все предсказать заранее, предстоящее задержание обещало быть достаточно рядовым и будничным.
Поднимаясь по ступенькам, Александр Иванович решил, что позовет Волкова в Москву, якобы на встречу с генералом Вострецовым. Но шаги его самопроизвольно замедлялись: полковнику не хотелось делать то, что ему предстояло. Он знал Вольфа с малолетства, читал его личное дело и сводки периодически подводимых к нему осведомителей, а потому был убежден, что никакой антисоветчиной тот заниматься не мог, потому что вся короткая жизнь этого человека состояла из участия в экстремальных ситуациях, куда он по велению Родины шел беспрекословно.
К тому же если сделать из Вольфа врага, то провалится перспективная, разработанная им, Петруновым, уникальная комбинация, которая обещает дать блестящий результат и войти в учебники оперативного мастерства. Да и карьера Александра Ивановича скорей всего завершится, потому что ни один вострецовский опер не расколет Фогеля, а виновным за срыв операции объявят, естественно, его, не сумевшего правильно подобрать исполнителя.
На площадке перед дверью Петрунов остановился в глубокой задумчивости.
Вострецов – работник старой закалки, он привык делать показатели на антисоветской агитации: карать недовольных социалистическим строем гораздо проще, чем выявлять агентов иноразведок. Но сейчас ситуация резко изменилась, раздуваемое им «дело» скорей всего лопнет, как мыльный пузырь...
Напряженные размышления Петрунова и тяжелые угрожающие биоволны «волкодавов» проникли в чистый, со всеми удобствами, комфортабельный номер Волка. Он собирался лечь отдыхать, но внезапно ощутил какое-то беспокойство. Раздался звук, похожий на треск перекусываемой колючей проволоки, и тонкий голосок, выкрикнувший одно слово: «Шухер!»
Звуки шли не снаружи, а как бы изнутри, из-под рубашки, что ли... Это обеспокоило еще больше, Волк подскочил к двери и резко распахнул ее перед поднятой для стука рукой Александра Ивановича Петрунова. Они оказались лицом к лицу, в глазах Волка отчетливо читались тревога и вопрос.
– Беги! – неожиданно для себя сказал Петрунов, нарушая приказ и присягу. – Вы с Лазаренко болтали всякую ерунду в машине, его арестовали и приехали за тобой. Отсидись где-нибудь несколько дней, я думаю, что-то изменится...
Реакция у Волка была отменной: не переспрашивая, он схватил куртку и вылез в обращенное к лесу окно. Петрунов подождал три минуты, потом еще две, потом вышел на крыльцо и махнул рукой.
– Ушел! – сказал он старшему группы захвата. – Видно, увидел, как мы подъехали.
Перемахнув через высокий забор. Волк пересек лесок и вышел на трассу. Сменив несколько машин, он добрался до Мичуринска – небольшого городка, центр которого состоял из панельных «хрущевок» и трех современных девятиэтажек, а окраины – из потемневших рубленых изб, поставленных еще в начале века.
Здесь он прожил три дня, ночуя на чердаках, а днем прогуливаясь по тихим улицам и вглядываясь в неспешную провинциальную жизнь. Ничего подозрительного он не замечал, но не расслаблялся, зная, что розыск, который ведет контрразведка, в отличие от милицейского, прекращается только тогда, когда объект найден. Он смог в этом убедиться, зайдя в магазин радиотехники: на экранах всех включенных телевизоров вдруг показали его портрет и представили как опасного рецидивиста, совершившего тяжкое преступление. В числе особых примет назвали многочисленные татуировки от предыдущих судимостей.
Питался он в одном месте – закусочной на маленьком рынке, где было легко затеряться в разношерстной толпе. По иронии судьбы, здесь подавали шаурму – пресную и невкусную, как та, которую готовил Махмуд.
Деваться ему было некуда: при усиленном розыске в первую очередь перекрываются вокзалы и автотрассы, во всех электричках дежурят оперативники и постовые милиционеры, сюда же стягивается и соответствующе ориентированная агентура. Рано или поздно его возьмут
Неотступно преследовал вопрос: как стали известны те разговоры, которые они с Михаилом вели в оперативной машине? Они не нравились ему еще тогда, но пресекать старшего по должности и по званию было как-то неловко... Теперь Михаил расплачивается за длинный язык, а ему еще предстоит расплатиться.
– Слышь, кореш, бухнуть хочешь? – Откуда-то сбоку выплыла типичная босяцкая физиономия с оловянными глазами-пуговицами.
– Я уже давно на чифир перешел, – ответил Волк, доедая опротивевшую за эти дни шаурму. Оловянные пуговицы внимательно изучали вытатуированные на его пальцах перстни.
