разрывая его руками, давясь, пока не насытился, а потом, повернувшись к реке, подполз к воде и шумно пил, лежа на животе.
В этот момент он был очень доволен! Он даже чувствовал себя Великаном.
Ему вдруг страшно захотелось спать. Но сначала надо было спрятать рыбу, ее было много, — на всякий случай спрятать. Нарвав тут же, на краю леса, папоротников, он завернул рыбу в узорные листья и положил свой запас под кустики: они бережно приняли рыбу и спрятали ее между корнями. Все это Володя проделал уже сонный, шатаясь.
Потом он лег в тени на траву и заснул.
Он укрылся штанами и курткой. Было очень жарко, и он был весь потный — от жары и слабости. Комары сразу облепили его, потного, начав, в свою очередь, пиршество, но он их укусов не чувствовал.
…Великан пришел ночью, когда Володя все еще крепко спал, сел рядом, над Володей, загородив собой звездное небо, — и от этой темноты Володя проснулся. Вернее, от звездной тени, потому что видеть можно было, но все было расплывчатым. Великан смотрел на Володю пустыми, каменными зрачками.
— Ну что ты на меня так смотришь? — спросил Володя. — Сердишься, что ли?
— Немножко сержусь, — сказал Великан.
— За семгу? — спросил Володя.
Он хотел протереть глаза, но побоялся, что Великан тогда вдруг исчезнет.
— Кому другому я бы этого не спустил! — сурово сказал Великан. — Но тебя прощаю! Маленький ты. А столь здоровенную рыбину поборол… Молодец!
— Я не маленький, — возразил Володя.
— Ну, со мной-то ты не сравнишься! — весело сказал Великан.
— С тобой, конечно, нет, — согласился Володя. — Но чего тебе и сердиться-то! Ты же давно умер! Зачем тебе семга?
— Не умер я, а спал! — строго поправил Великан. — Каменным сном спал! А теперь вот проснулся. Поужинать захотелось… а семги-то и нет! — Он рассмеялся. — Чудеса!
— А ты возьми поешь! — засуетился Володя. — Там много семги, под кустиками! Я спрятал! Вон там!
— Спасибо, — кивнул Великан. — Возьму кусок да пойду к себе…
— Да ты здесь ешь, — пригласил Володя.
— Нет уж, спасибо… К себе пойду. Я люблю есть один, в чаще. Там я и порычать могу спокойно. Я стесняюсь, если на меня кто-нибудь смотрит, когда я ем.
— А почему ты так спал — ноги в воде? — спросил Володя.
— Во сне в реку сполз, — усмехнулся Великан. — Но это не плохо в такую жару: прохладней спать!
— А тебя как зовут — не Яг-Мортом?
— Откуда ты знаешь? — удивился Великан. — Я думал, уж никто меня и не знает…
— Дедушка Мартемьян сказывал, — прошептал Володя: ему стало страшно.
— Ты что — про голову думаешь, да? — мрачно усмехнулся Великан. — Признавайся!
— Про голову, — тихо сказал Володя.
— Брехня это все! Никакой головы я не рубил! Завистники все это болтают!
— А деревня почему такая была — Морт-Юр, Человечья голова? И река такая есть — и сейчас так называется… — О кургане Володя промолчал.
— А откуда я знаю! — улыбнулся Великан. — Тебя-то как зовут?
— Володей…
— Володей миром, значит? Все правильно! И будешь ты миром володеть!
— Заблудился я…
— Это пожар тебя попутал, — извиняюще сказал Великан. — Ночью, в пожаре, ты переплыл Илыч и сейчас находишься на реке Ичед-Ляга. Иди по ней вниз, а как до Илыча дойдешь, поверни направо, вверх, и по Илычу топай… Пожар там уже кончился. Пройдешь немного — вот тебе и избушка…
«Ичед-Ляга! — подумал Володя. — Ну конечно же!» Володя знал эту реку, не раз устье видел. Но вверх никогда не поднимался.
— Это правда? — весело спросил Володя. — Не обманываешь?
— А чего мне обманывать?
— Спасибо! — обрадовался Володя.
— Не стоит, Володечка! Это тебе спасибо, за семгу… Я кусок возьму… Прощай!
Он встал — огромный, серокаменный, пошарил в кустах, оторвал половину семги и пошел в сторону. Земля задрожала от его шагов, отдаваясь гулким эхом, даже небеса задрожали, они вдруг раскололись, и небесная трещина оплавилась молнией. Загремел гром, и сразу хлынул из расколовшегося неба ливень… первый ливень за все лето!
«Откуда только туча взялась?!» — подумал Володя. Он побежал к елкам, тесно столпившимся на краю леса. Елки были невысокие, густые, нижние лапы широко висели над самой землей: они обнимались тесно и дружно. Володя залез под них, как под крышу, согнулся там в три погибели. Здесь было сухо.
Володя прислушался, как дрожала земля под удалявшимися шагами Великана. «Вот землю-то растряс! — подумал Володя. — Весь мир растряс, до самых небес!»
Лохматые лапы елок вспыхивали черным силуэтом на фоне молний. Ливень шумел, и гром оглушал Володю. Но и громовое эхо, и вспышки молний, и ливень быстро ушли в тайгу и затихли: это Великан присел там где-то на корточки в своей берлоге (или в курганном чуме, кто его знает!) и принялся ужинать…
Вокруг было черно, хоть глаз выколи! Но Володе было хорошо на душе. Ему было приятно, что он накормил Великана. А Великан ему дорогу растолковал! Не случайно ведь и Прокоп туда поплыл — куда ж ему плыть, как не в Илыч! Не умрет теперь Володя, пусть Прокоп не радуется! Сволочь он! Жаль, что он отец Алевтины! Ну ничего, вот подрастет Володя, заберет он Алевтину к себе, и будут они жить вместе.
Крупные холодные капли, пробившись сквозь густую хвою елок, изредка падали на голову, на лицо, на руки — невидимые и холодные. Темнота в мире была густой, тяжелой: Володя чувствовал ее своей кожей, как чувствуют одеяло. И тишина. В этой тишине только капли шипели рядом, пробираясь в еловых иголках, — больше ничего не было слышно. Река в отдаленье тоже притихла. Володя свернулся клубком, положил под голову локоть и опять заснул.
…Ночь стояла над Илычем и притоками, над тайгой и горами, над камнями, песками и болотами — надо всем Уралом; спали медведи и знакомая нам медвежья семья; спали муравьи, и даже Главный Муравей спал — хотя все муравьи думали про него, что он никогда не спит; спал знакомый нам зайчик с Володиными пластырями на животе; спали хариусы, и семга спала — спали все звери, и птицы, и рыбы, дремали пороги, потому что они по-настоящему никогда не спят, а луна и звезды спали крепко, затянутые тучами; дождь тоже засыпал, сам себя убаюкивая своей колыбельной песней… Но не спал дед Мартемьян. И не спал Прокоп.
Дед Мартемьян подплывал в своей лодке к деревне: ровно тарахтел мотор, смешиваясь с шумом дождя по воде и с шумом самой воды, сонно грохотавшей о камни, которые Мартемьян осторожно обходил, управляя рулем и зорко глядя вперед. Он спешил. Он думал о Володе.
А Прокоп не спал дома после похмелья. Вернувшись, он на радостях хорошенько выпил, покочевряжился перед соседями и теперь никак не мог уснуть. Он ворочался на голом горбатом диване одетый, в грязных сапогах. За перегородкой в широкой семейной кровати под белым царственным пологом тихо посапывала во сне Алевтина, разметав по подушке рыжие косы. Но Прокоп о ней не думал. Он прислушивался к сипению за окном дождевых капель и думал о Володе — смутно думал, потому что он всегда думал смутно. Его разрушаемый алкоголем мозг уже не мог ясно думать. Смутно видел он маленькую фигурку Володи на обрывистом берегу Ичед-Ляги, фигурку сына своих врагов — своего маленького врага, — и злорадно улыбался. Он думал о том, что сейчас там, над обрывом, тоже идет дождь, как идет он по всему Илычу, и что если дождь и кончится, то ненадолго, все равно теперь ждать дождей, и холодов надо ждать, и белых мух — снега, — и Володе там, на реке, уже не выжить… Недалек день — или вечер, — когда посиневший труп Володи привезут в деревню, а может, его и вообще никогда больше не привезут — съедят его звери…
Еще подумал Прокоп о том, что Алевтина сильно тосковать будет по Володе… Ну да ничего! Забудет
