Наследство

отчима.)

* * *

Мелик вернулся домой, совершенно измотанный, одуревший от острого больничного запаха. Сосед- слесарь, успевший за это время уже поднабраться, радостно встретил его в коридоре и потащил к себе — выпить. Мелик не смог отказаться. Соседка, с которой у Мелика никогда особо теплых отношений не было, изобразила скрепя сердце хлебосольную улыбку и выставила еще бутылку.

— Давай, давай, — поощрял муж. — Доставай из загашника… Я врачице-то не стал объяснять. Папаша, мол, и папаша. Ей-то что, дуре. Эскадронная кляча. А я понимать могу, верно, Клавдия? Религиозник! Духовное лицо! На меня глянул одним глазом, так мороз по коже! Не меньше — архидиакон! Ты пей. — (Мелик выпил, зажмурясь, поднесенный, полный на три четверти стакан.) — Ты не боись. Я тебя завсегда выручу. Клавка у меня сама религиозная. Милиция там али что, всегда ко мне обращайся. Я тебе первый друг-помощник… Что это, никак обратно звонят? Ты сиди. Клавдия, пойди открой.

В дверь звонили, лихорадочно, нервно. Соседка побежала открывать и вернулась, недобро ухмыляясь.

— Обратно к тебе, — сообщила она Мелику.

В темной передней, трепещущая, прижав руки к груди, с глазами, полными слез, стояла Таня.

* * *

— Таня, Таня, что с тобой?! — закричал он.

Бережно обняв за плечи, он провел ее в комнату и усадил все на ту же кровать, поспешно стряхнув с одеяла комья засохшей грязи, нападавшие с кирзовых сапог старика сумасшедшего.

— Ах, это ужасно, я не могу, я не могу-у, — зарыдала она, утыкаясь лицом в подушку, в углубление, оставленное треугольным черепом. — Я не могу, не могу… Помоги мне, спаси меня…

— Таня, Таня, — молил он.

Она оторвалась от подушки и села, глядя на него совсем круглыми, безумными глазами.

— Разве Ольга тебе еще не звонила? — спросила она.

— Нет, нет, — постарался он посмотреть ей в глаза как можно честней, чувствуя, что она ему не верит.

— Разве она тебе еще не сообщила? Не сказала: «Наша-то подружка опять не растерялась!» Она не сказала тебе еще про «б… для избранных»? Она тебе скажет, обязательно скажет!..

Она будто увидела что-то перед собой и уставилась в эту точку неподвижным, остекленевшим взглядом.

— Подожди, подожди! — Мелик схватил ее за руки в предплечьях и затряс, чтобы привести в чувство. — Объ ясни мне толком, что случилось? Перестань, прошу тебя. Не надо. Мало ли что скажет Ольга. Она что, сказала про тебя что-то кому-нибудь? Кому, Вирхову?

Таня прянула, озираясь так, словно хотела забиться куда-нибудь в угол.

— Не произноси при мне этого имени! — прошептала она. — Никогда! Я опозорена, опозорена навеки… Мама сказала, что я опозорена навеки…

Мелик вдруг все понял. Он представил себе красавца Вирхова. Сердце его оборвалось. Который раз уже, с тех самых пор как он впервые увидел ее, ему приходилось, униженному, обойденному, вот так же глупо сидеть и узнавать от нее самой или от других про это! Он ощутил приступ гневного отчаяния. Кровь бросилась ему в голову.

Таня продолжала между тем как в бреду:

— Мама говорит, что я опозорена… Это скучающий, богемный человек… Он меня изнасиловал… Ах, моя комнатка плыла у меня перед глазами… Что мне делать? У ребенка должен быть отец…

— Замолчи! — заорал Мелик.

Она вздрогнула, обида отобразилась на ее лице, она стала неуклюже слезать с кровати, чтобы уйти.

— Подожди, — закричал Мелик, приникая к ее ногам. Злоба и гнев его мгновенно отступили. Он почувствовал прежде незнакомую и теперь непереносимую жалость к ней, нелепому, слабому существу, не умеющему приспособиться в этой страшной жизни, обреченному, беспомощному среди людей жестоких и хитрых.

— Бедная девочка, бедная девочка! — горько воскликнул он, сам заливаясь слезами. — Милая моя! Я люблю тебя! Как я тебя люблю. Бедная моя!

— Я как для опытов, нарочно сделанная тварь…

— Я люблю тебя, — повторял он. — Я всегда любил тебя одну. Всегда!

С изумлением, благодарно, она взглянула в ответ.

— Я тоже любила тебя, и, наверное, все еще люблю, — тихо, неуверенно, точно прислушиваясь к себе, вымолвила она.

Он стал целовать ее, жадно, захлебываясь от счастья, точно разом хотел наверстать все упущенное, видя ее перед собой такой, какой она была прежде, — юной, нежной, цветущей — девочкой, девушкой, молодой прекрасной женщиной. Как случилось, что тогда с нею был не он?! Ярость снова начала подступать ему к горлу.

— Зачем ты тогда! — крикнул он. — Все было бы иначе. И в твоей жизни, и в моей! Почему? Почему?! Бедная моя!

Ужас, что теперь уже поздно, что время упущено безвозвратно, охватил его. Жизнь была проиграна, ничто уже ничего не могло изменить. Бессвязно он стал убеждать ее и, главное, себя, что у них все еще впереди.

— Мы теперь будем вместе, будем вместе, — твердил он. — Уедем. Поживем несколько лет и уйдем в монастырь, хочешь? Как будет хорошо!

— Да, да, — отвечала она. — Нет, не надо, не надо, только не сейчас…

Новый страх — что если этого не будет сейчас, та тоненькая ниточка, вновь связавшая их, порвется, как рвалась столько раз прежде, — овладел им. Он впился в ее губы, подминая ее под себя, не давая ей сказать ни слова больше. Она вырывалась из его рук, то слабея, то неожиданной силой отталкивая его. «Нет, так ничего не выйдет, — подумал он. — Надо купить водки».

— Давай выпьем на радостях! — предложил он, отступаясь.

— Давай, — легко согласилась она.

Наскоро смыв под краном в ванной следы слез с лица, Мелик выскочил на улицу, протолкался без очереди в магазине, купил сразу две бутылки водки, благо десятка, взятая у Петровского, почти вся еще была цела, и вернулся — все на едином дыхании, словно и впрямь ему было девятнадцать лет и он после первого лагеря бежал к ней, Бог знает на что надеясь.

Сидя на постели, тесно прижавшись друг к другу, не выпуская друг друга из объятий, они пили раз за разом, целуясь, вспоминая какие-то глупости про те, прежние свои встречи; он рассказывал ей что-то смешное об отце Алексее, о Хазине, об иностранце Григории Григорьевиче. С тайным восторгом он наблюдал за тем, как пьет она, не пропуская, не стараясь обмануть его, доверяя ему, как язык у нее тяжелеет и заплетается все больше. Почти мгновенно исчезла первая бутылка, за ней вторая вдруг уменьшилась наполовину. За окном было уже темно. Они не зажигали света, в темноте любуясь сияющими глазами друг друга.

Внезапно Мелик очутился возле соседской двери. Слесарь спал, Мелик уговаривал соседку продать ему из ее «загашника» бутылку водки, потому что ближайшие магазины уже перестали торговать. Он запомнил разгоревшееся от любопытства и удовольствия лицо соседки. Веселясь, он вернулся к Тане, но Таня не дала ему больше пить и куда-то убрала бутылку, и он некоторое время бродил по комнате, делая вид, что ищет, и, валяя дурака, спотыкался и падал на пол.

Потом они уже не сидели, а лежали, целуясь взахлеб, и Мелик чувствовал, как его швыряет от одного края кровати к другому.

Когда он проснулся, его все так же швыряло из стороны в сторону, он должен был ухватиться за одеяло, чтоб не свалиться по-настоящему. Прошло несколько мгновений, прежде чем он сообразил, где он, что с ним и кто лежит с ним рядом. Он был немного подавлен и растерян: он наверняка знал, что это случилось, но не помнил, что он ощущал при этом, не помнил ни торжества, ни сладострастия — как будто ничего и не было.