Она проснулась тоже. Ее лицо чуть припухло, вид был простодушный и нежный. Она потянулась, потерлась щекой о его щеку.
— Мне надо идти. Мама будет беспокоиться.
— Не уходи, оставайся, — стал просить он. — Оставайся совсем. Что нам мама?
— Нет, нет, мама сойдет с ума. Уже час ночи, у твоих соседей только что пробило. Я все слышала. Я не спала.
— Ну тогда подожди, посидим еще, потом пойдем. Еще же рано. У них часы врут, честное слово.
Она показала ему, куда убрала водку. Он глотнул прямо из горлышка, но немного, чтоб только прийти в себя. Они зажгли свет, задернули шторы.
— О чем это я тебе болтал? — спросил он, глядя, как она стыдливо охорашивается перед маленьким кусочком зеркала, прикрепленным у него на стенке шкафа.
— Тебе почему-то все не давал покоя бедный Григорий Григорьевич.
— Да-а? Любопытно… Он меня обманул сегодня.
— Да, ты рассказывал. Ты что, не помнишь?! Боже мой, ты что,
— Нет, я все помню, — смутно начал оправдываться Мелик, — Но вот про Гри-Гри почему-то забыл… Он укатил в Ленинград. Он сказал мне, что его отец родился в Питере, это правда? Ты ведь с ним встречалась эти дни. Кстати, почему он так заинтересовался тобой тогда, у отца Владимира?
— Ой, ничего не помнит! — всплеснула она руками. — Ты же меня уже спрашивал об этом. Я тебе рассказывала…
— Ну извини, расскажи еще раз. А то я подзабыл. Я ревную.
— Его отец был русский, ну не русский, а наш российский еврей, конечно. Он был знаком с Наташей еще до революции, и с моей мамой — в Германии. Его фамилия, фамилия отца, а не Григория Григорьевича, — Проровнер, или Проворнер, я не поняла, кажется, так. Отец его пропал где-то около сорокового года. У Григория Григорьевича есть какие-то основания предполагать, что отец, может быть, уехал сюда, в Союз. Он, правда, наводил справки, ему ответили, что такой неизвестен. Он потому так и ухватился за меня, он запомнил с детства мамину фамилию. Удивительно, да? Но чем я могу ему помочь? Я ничего не знаю. Наташа не любила рассказывать об этом времени… Мне, по крайней мере.
— А мама?
— С мамой вообще нельзя об этом разговаривать. Маме очень плохо. Она всегда была истеричкой, ее давно уже надо лечить. А теперь она совсем сломалась. Истерия — ведь это болезнь. Михаил Михайлович ужасный человек, он этого не понимает. Он столько за должал Литературному фонду, что они подали на него в суд, и на днях приходили судебные исполнители описывать мебель.
— А что, у вас совершенно нет денег?
— Совершенно! — Глаза ее стали испуганными. — А Михаилу Михайловичу еще взбрело в голову подать заявление на путевки, чтобы поехать в круиз вокруг всей Европы. К счастью, ни его, ни маму не пустят, конечно. Они, разумеется,
— Они пытались когда-нибудь?
— Несколько раз. Но им всегда отказывали, сразу же — в низших еще инстанциях. Им откажут и теперь. Уже, по-моему, отказали… Ах, не надо об этом. Давай подумаем лучше, как нам помочь несчастному Гри-Гри… Он не теряет надежды отыскать какие-то следы отца. Он просил меня отвести его в больницу к Наташе, но я не решаюсь на это. Наташу это может взволновать. Она и в самом деле, бедняжка, сильно сдала. Я даже боюсь, что ее заключили туда все-таки не случайно. Правда, вот-вот должен приехать Андрей Генрихович…
— Кто это?
— Первый муж Наташи.
— Про такого как будто ничего слышно не было?
— Ах, как ты невнимателен к людям! — строго сказала она. — Неужели ты настолько ничего не помнишь?!
— Разве я о нем спрашивал уже у тебя сегодня? — тупо посмотрел Мелик.
— Не сегодня, а давно еще, когда тебе было еще девятнадцать лет, милый! — Она смягчила упрек, поцеловав Мели-ка в щеку. — Но вообще-то так нельзя. Мы слишком часто не интересуемся людьми, которые проходят мимо нас. Не знаем, как зовут швейцаров, сиделок, сторожей. Не замечаем их… Проходим как сквозь стену… Кстати! Как тот старик, которого я к тебе посылала?
Мелик вздрогнул:
— Какой… старик?!
— Вот видишь, вот видишь, ты опять не помнишь! А ведь это была моя просьба! Неужели ты ее не услышал? Я к тебе его посылала, чтобы ты ему помог…
— Ах, этот старик! — Мелик снова хлебнул прямо из горла. — Как же, помню! Значит, это все-таки ты его послала! Я так и думал… Как же, я помог ему! Я ему дал денег. Потом, может, удастся пристроить его где-нибудь возле церкви… сторожем… Я поговорил кое с кем, мне обещали…
— Правда? — восхитилась она, целуя его. — Вот молодец! Умница. Вот за это я тебя люблю!
— А откуда он взялся у тебя? — спросил Мелик, слегка уклоняясь от очередного поцелуя.
— Бедный старичок, он лежал с Наташей в больнице. Наташа рассказывала им немного о себе. Они все там так сочувствовали ей, старик, видно, прямо влюбился. Вот и пришел ко мне. Запомнил меня, когда я навещала ее, разузнал адрес и пришел. Трогательно, правда?..
— Очень… А скажи, Лев Владимирович не сможет нам помешать? Он не собирается к тебе вернуться?
— Да, он просил меня об этом. Он звонил вчера. Просил о встрече. Чем-то он очень обеспокоен…
XXIX
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
Они никак не могли расстаться. Уже в подъезде ее дома, на узкой лестнице они, обтирая стены, долго целовались. Таня взбегала на несколько ступенек, но, чуть отпустив ее, он тут же ловил ее снова, они заключали друг друга в объятия, он умолял ее забыть о родителях и пойти назад — к нему. Так они поднялись до ее этажа. Еще обнимая его, она зазвенела ключами, и тотчас же навстречу ей изнутри квартиры стали открывать засовы, и Мелик должен был стыдливо укрыться на нижней площадке за поворотом и уже оттуда наблюдать, как, послав ему прощальный воздушный поцелуй, Таня проскользнула в дверь.
Он возвращался к себе пьяный по ночной опустелой Москве, смеялся, разговаривал сам с собой, вдыхая сквозь рассеивающийся городской чад летучие весенние запахи.
— Значит, врал Лев Владимирович! — торжествуя, вслух повторял он себе. — Говорил, что если смолоду с женщиной не переспишь, то и никогда уж с ней ничего не выйдет! Нет, врешь, Лев Владимирович! Плохо ты знаешь жизнь, плохо!.. Так, — сказал он немного погодя, намереваясь разом покончить с ними со всеми. — …А что такое врал сумасшедший?.. Миллионщик, убили миллионщика… дочь… деньги в банке… Ну и что? Собачатина какая-то! Бред!.. А что ему нужно было от меня?.. Я, Таня, Лев Владимирович… Сынок, искал меня всю жизнь… Он не может жениться, я должен за него жениться!.. Стоп… стоп… А уж не думает ли он, что Таня — дочь миллионщика?!!! Ха-ха-ха! Вот это да! Танька — дочь миллионщика!.. Ба-а, — сообразил он, — да ведь это же в символическом смысле!..
Ему на мгновение показалось удивительным: мог ли этот обормот возвыситься до символики? — затем он вспомнил рассуждения старика насчет Утренней Звезды и всего прочего и решил, что в этом больном сознании и Таня могла преобразиться черт знает во что. «Ну да! — обрадовался он. — Символика! Стихи о Прекрасной Даме. Прекрасная Дама — дочь миллионщика! Ура! А этот, значит, был следователем, и Гри-Гри напомнил ему кого-то, кого он в свое время шлепнул. Явился к нему как
