Следуя его примеру, мужик, который помог подняться ушибленной девице, предлагал ей теперь похристосоваться и лапал за плечи.
— Не туда смотришь! — обернулась к Вирхову Ольга. — Вон, туда смотри! Видишь, кто это?! Вон, вон, на паперти!..
Вирхов вгляделся: сомнений быть не могло: как обычно, провоцирующе пугливо озираясь на людей за оградой, молитвенно сцепив руки со свечечкой пред грудью, по широкому церковному крыльцу проходила Таня.
— Да, это она! Она! — неизвестно почему торжествовал Григорий — Я вижу ее, вижу! Вот молодец, а?! Гово'рили же, что у нее было подряд т'ри се'рдечных п'рипадка?!
— Три припадка, да только не сердечных! — отрезала Ольга.
Последний из крестного хода скрылся в дверях. Колокольный звон оборвался. Толпа стала рассеиваться. Мимо важно прошествовал к машинам в переулке тот самый солидный господин с тростью, а под локоток его вел не кто иной, как Осмолов, отец Лизы, детской писательницы. Вирхов догнал их, осведомился о Лизе.
— Льиза уже выздоровельа, — заученно осклабился Осмолов. — Она вспоминальа вас. Она сейчас там, в церкви. Она сдельальась нынче рельигиозна. Польагаю, под вльиянием этой мильой старушки графини. Она тоже, сльава Богу, вы-звольена из кльиники. Они сейчас обе там…
— Ольга, ты знаешь, что Наталья Михайловна выписалась?! — спросил Вирхов, возвратясь к своим. — Она сейчас тоже здесь!
— Да… Я знаю… — наморщила лоб Ольга. — А разве вы знакомы?…Ах да, я совсем забыла! Ты ведь… тоже…
— Давайте подождем немного, — предложил Григорий. — Ско'ро все 'разойдутся, и можно будет войти!
Площадь быстро пустела. Из церкви также выходили теперь люди, не вынесшие духоты или рассудившие, что с них достаточно. Калитку отперли. Дружинники покинули ограду.
Ольга, Григорий и Вирхов осторожно, все еще боясь, что их задержат, приблизились к храму, вошли и затоптались в притворе у порога, остановленные не столько людскою стеною, сколько силою нестерпимого встречного золотого сияния. В воздухе, трансмутировавшем до некоего неведомого, излучающего жар, острого на вкус кристалла, звучали, будто высвечиваясь на его внутренних гранях, слова:
Ныне вся исполнишася света, Небо же, и земля, и преисподняя: да празднует убо вся тварь восстание Христово, в нем же утверждается-я…
На солее в парчовых облачениях служили трое священников. Первый — благостный, покруглее, Меликов приятель отец Алексей; второй — худой, черный, обросший не бородой, а щетиной, — напоминал чем-то самого Мелика: у того был бы такой же вид, если б он недели две не побрился. Третий был отец Владимир, переведенный сюда лишь недавно.
Заглядевшись на его вдохновенное, сейчас подлинно царское лицо, Вирхов вздрогнул, когда вдруг в согласном дыхании всего храма раздалось:
Воистину воскресе!!! — и вслед за другими, угадывая почти незнакомые ему слова, стараясь не нарушить общего строя и лада, запел, чувствуя, как от этого в сердце растет прежде так и не давшаяся, настоящая, глубокая радость.
Народ чуть расступился, освобождая дорогу молодому человеку, относившему на место в боковой придел хоругвь. Григорий вторгся в образовавшуюся разреженность, Ольга и Вирхов за ним. Сзади поднапер тот самый здоровяк студент, которого «приучала мамка»; худосочному дружку не удалось остудить его пыла. Все вместе они продвинулись в левый неф, тут их оторвало друг от друга. Григория увлекло дальше, Ольгу притерло к четырехгранной колонне, и Вирхов, вступив по пути к ней в скрытое противоборство с прилично одетым и хорошо постриженным, крепко стоявшим на ногах гражданином, сообразил спустя время, что это Медиков начальник Петровский.
— Ах, это вы?! — зашептал, устыдясь, Петровский. — Извините меня. Христос воскрес! Воистину воскрес, да, да! Ах, вы говорите, и Оля здесь?! Как приятно, что все мы здесь! В такой день! Как приятно, что тревоги наши благополучно разрешились!
— ?!!
— Тревоги были напрасны! Как приятно! Как замечательно! — повторил тот ему в самое ухо. — Медик-то тут!!!
— Да?!!
— Да! Да! Ошибки быть не могло! Я все-таки работаю с ним три года!.. Вы меня обижаете! Он там, на клиросе, слева!
— Точно?!
— Абсолютно точно! Абсолютно!
— Не вижу… А что он сказал, где он был все эти дни?
— Я с ним не говорил, я увидел его уже в спину, когда он проходил туда. Тогда было меньше народу. Я хотел подойти, но уже не смог. Я подумал, что он в алтаре, и… не осмелился…
— А где же он, я не вижу!..
Вирхов завертелся на месте — колонна заслоняла от него весь северный придел. Петровский любезно поужался, Вир-хову открылась часть клироса — на первом плане внушительные старики и старухи из церковной «двадцатки», знакомые священников или знакомые знакомых; прочие, кто стоял там, были за перегородкой, небольшим иконостасом.
— Нет, не вижу, — огорчился Вирхов. — Но вы точно уверены? Я попытаюсь пробраться к Ольге, скажу ей, а то она в отчаянии. Для нее это будет…
Он не договорил, чем это будет, и уже вклинился между находившимися пред ним; Петровский придержал его:
— Конечно, конечно, она переживает. Он должен был бы поставить вас и ее в известность. И все же вы обязаны быть великодушны. Бывают же обстоятельства, когда… Скажи те, а что вы намерены делать потом? Я хотел бы пригласить вас ко мне… так сказать, разговеемся, выпьем, у меня есть запас. Виски, джин, водка, что вы предпочитаете? Отлично, да?.. И вот еще что… Тут… вон там, вон там… Хазин… Да, да. Почему вы так удивлены? Разве он не…! Ах, ничего, все в порядке? Я хотел только сказать, что знаю, что он ваш друг… Я бы хотел, чтобы вы пригласили его тоже! Мне было бы очень приятно познакомиться с ним! Нет, нет, никаких репрессий я не боюсь!.. Что, отыскали его? Да-да, он должен быть там!..
Приподнявшись на цыпочки, человек через пять от себя Вирхов действительно нашел Хазина, который тоже неспокойно крутил лысой головой, высматривая кого-то. Достичь его не было, однако, никакой возможности.
Приидите все вернии,
поклонимся святому Христову воскресению: се бо прийде крестом радость всему миру-у.
Всегда благословяще Господа,
поем воскресение Его: распятие бо претерпев,
смертию смерть разруши-и…—
неслось над головами. В паузах слышен был голосок регента, то ли ссорившегося с хористами, то ли задававшего тон.
Завеса грязи и мути, которая обволакивала все последние вирховские дни, надорвалась и стала оседать, но медленно-медленно, мешая безраздельно отдаться тому, что совершалось сейчас. От жары, напряжения и густого запаха благовоний и человеческих тел Вирхов взмок. Он попробовал внутренне расслабиться, стать свободным, легким — ничего не получилось; он лишь задохнулся, задергался, тщетно ловя ртом хотя бы малое дуновение. Мутная пелена, которая вот-вот готова была пасть, подползла снова. Уже сквозь нее он смотрел, как молятся священники в раскрытых царских вратах. Он думал в этот момент о том, что Меликов начальник Петровский — болтун, что он мог ошибиться, что ему нельзя верить, это говорил еще сам Мелик. Вирхов вспомнил деревню, остов храма, пустой, заколоченный дом, черную пристанционную платформу, луч прожектора на рельсах, длинные бегущие тени… Мелика, беспомощного, оглушенного, волокли по сырому асфальту, чтоб кинуть под поезд…
Спрятавшись за спину Петровского, почти уткнувшись лбом ему в плечо, Вирхов стал поспешно креститься, чтоб избавиться от наваждения. Внезапно кошмар лопнул сам собой: справа началась
