некоторая суматоха: потеряла сознание щупленькая болезненная женщина, — на нее, должно быть, чересчур уж сильно налег, дыша перегаром, толстогубый здоровяк-студент. Она не упала, упасть в такой тесноте было нельзя, лишь голова ее безжизненно свесилась на грудь смущенному парню. По рядам прошел шорох: опытные церковные старушки передавали из рук в руки пузырек с нашатырным спиртом. Женщине поднесли понюхать смоченный нашатырем платок, она открыла глаза, удивленное лицо ее было смертельно бледно, все советовали ей уйти. Виноватый студент стал выводить ее. Воспользовавшись общим замешательством, Вирхов пробился вперед и очутился возле Хазина. Григорий тоже был уже здесь.
— Ну слава Богу, — сказал Вирхов. — А то мы решили, что тебя… что ты… там…
— Не так уж вы были не правы, — усмехнулся в усы Хазин. — Там я и был!
— Они отпустили тебя, чтоб ты мог встретить Пасху?!
— Ты-то не будь ослом!
— Но они выпустили тебя?! — Да.
— Почему?
— Да потому, что я уже вышел на другой уровень! — отрубил Хазин. — Потому, что с человеком моего ранга уже нельзя обращаться так запросто! Если даже у них есть oneративный материал, если даже предатель многое рассказал им, они все равно не могут осмелиться взять меня!!!
— П-предатель?! А что, кто-то предал тебя?!
— Не одного меня, всех нас!
— Кто?!
— Ты знаешь его не хуже меня!
— Мелик?!
Хазин придвинулся поближе, так что его пропахший куревом ус кольнул Вирхова в щеку:
— Он, по всей вероятности, давно работал на них. Они выложили мне кое-какие сведения, которые были известны только ему. Например, про свидание с этим «комитетчиком», Григорием Григорьевичем… Они намекнули мне, что это он, Мелик!.. Они даже грозили устроить мне с ним очную ставку!..
— С кем, с Меликом?!
— Да, он там, у них!
— Ты видел его?!
— Нет. После разговора со мной они раздумали. У нас был длинный разговор, я им изложил систему моих взглядов. Они слушали и, полагаю, многое поняли. Я нашел правильную линию. А они не так глупы.
— Что же ты сказал им?
— Я сказал им так… В результате ошибок Сталина и культа его личности накопились отрицательные элементы, возникли неблагоприятные и даже вредные условия в разных секторах жизни советского общества, в разных областях деятельности партии и советского государства. Я согласен, что не так-то просто свести все эти отрицательные моменты к одной общей концепции, поскольку в этом случае есть риск чрезмерного, произвольного и фальшивого обобщения, иначе говоря, риск счесть всю экономическую, культурную и социальную действительность советского общества плохой, заслуживающей осуждения и критики… Возможно, наименее произвольным обобщением нужно считать такое, при котором к ошибкам Сталина относится постепенное распространение личной власти на коллективные органы, имевшие по своему происхождению и сущности демократический характер, и, как следствие этого, возникновение и накапливание явлений бюрократизма, нарушений социалистической законности, застоя и даже некоторого вырождения отдельных частей социального организма…
На него зашикали. Дьякон возглашал ектенью: «Паки и паки миром Господу помо-о-о-олимся-я-я!..» Хазин пожевал ус, нахмурясь, как будто хотел сделать дьякону замечание, и продолжал, потише, но с тем же упорством, словно диктуя:
— Наша общественность провела немалую работу по преодолению культа личности и его последствий, но вместе с тем создается впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали бы как внутри партии, так и вне ее большую свободу высказываний и дискуссий по вопросам культуры, искусства, а также и политики… Нам трудно объяснить себе эту медлительность и это противодействие, в особенности учитывая современную обстановку, когда больше не существует капиталистического окружения, а экономическое строительство достигло грандиозных успехов… В этой ситуации цели и задачи Движения, которые я представляю, обусловлены необходимостью дальнейшего развертывания и углубления процесса демократизации всех сторон общественной жизни, привлечения широчайших трудящихся к активному участию в различных звеньях государственного механизма, устранения факторов, еще препятствующих в известной степени развитию и совершенствованию той критической функции, носителем которой является передовая творческая интеллигенция… У меня не вызывает сомнения тот факт, что сформулированные таким образом задачи и цели Движения не расходятся — в главном и основном — с задачами и целями, стоящими сегодня перед всем нашим обществом, и в частности перед теми институтами и органами, которые призваны, по сути своей, осуществлять защиту и охрану демократических завоева ний народа и прав отдельной человеческой личности… Серьезные трудности на пути к достижению намеченных нами перспектив пока что представляют определенная обоюдная отчужденность, духовная изоляция, когда фактически обособленно и независимо функционируют Движение, с одной стороны, и органы защиты демократических завоеваний народа — с другой. Причины этой обособленности — отчасти объективного, отчасти субъективного порядка… Однако несомненно одно: в интересах дела, с точки зрения государственного, гражданского, высокоморального подхода мы можем и должны выйти из состояния изоляции и обособленности, мы можем и должны работать рука об руку, сотрудничать. Другой вопрос, что конкретные методы и способы такого сотрудничества оформятся лишь постепенно…
— Смот'ри, смот'ри, — перебил его Григорий. — Вон тот мужик, кото'рый шел со Львом Владими'ровичем! Вон тот, с боксе'рской челюстью! А где же сам Лев?!
Вирхов так и не уловил, на кого он показывал, зато заметил среди певчих на правом клиросе обоих Меликовых учеников — светского юношу с реденькой бороденкой, а чуть ниже, у киота с иконой Рождества Богородицы, — иностранца Григория Григорьевича: тот трогательно заботился о каком-то изможденном старике, голый лысый треугольный череп которого, блестевший в огнях светильников, был испещрен темно-кирпичными пятнами. Вирхов мог бы поклясться, что это тот самый сумасшедший из клиники, пригретый Таней, — но все же расстояние было слишком велико, и он спросил, не знает ли того Григорий.
— А, это, по-моему, их бывший це'рковный ста'роста, — отвечал Григорий. — А 'рядом с ним, смот'ри, какой гусь! Наве'рное, большой начальник! Костюм как из се'реб'ра! И не к'рестится, а только откидывает со лба волосы. Да, и бесы ве'руют и т'репещут…[24]
— Ты меня слушаешь или нет?! — нетерпеливо зашевелился Хазин.
— Там Григорий Григорьевич! — объяснил Вирхов.
— Я знаю. Это я назначил ему свидание здесь. Я попрошу тебя потом подойти к нему и все ему передать. Не исключено, что за мной следят… Так вот… Я сказал им, что важнейшее на сегодняшний день — это добрая воля к сотрудничеству различных общественных слоев, изживание тех предрассудков, которые исторически сложились в период культа личности Сталина… И они поняли меня! Они согласились со мной! Они немного поспорили, конечно, по тезису о «вырождении отдельных частей социального организма» и о «критической функции, которая присуща интеллигенции»… разговор был длинный, мы решили перенести его на другой раз…
— Погоди, — разволновался Вирхов. — А ты не думаешь, что они…
— Ну, ну, что?!
— Ты не думаешь, что они обманывают тебя?! Что они запутывают, завлекают тебя?!.. Играют с тобой в кошки-мышки?!..
— Меня?! Со мной?! — рванулся Хазин. — …Да, если хочешь знать, думаю! Я даже уверен в этом! У них есть такая мысль! Но мы… мы еще поглядим, кто тут кошка, а кто мышка! Понял?! Со мной где сядешь, там и слезешь! Им не выиграть у меня эту партию!.. И знаешь, почему? Потому, что на моей стороне историческая правда, вот почему! Потому, что я не боюсь их! Я говорил с ними, как «власть имеющий»! Пусть сажают, пусть ставят к стенке! Пусть ведут на Голгофу! Я ни на кресте, ни на костре не отрекусь от
