вероятно, знаете… я заинтересован…
Он собрался в Лондон проконсультироваться со своим поверенным по вопросам, связанным с отъездом Катерины, и, опасаясь, как бы Катерина не выкинула здесь какого-нибудь очередного фортеля, хотел попросить отца Ивана по наблюдать за событиями, а в случае чего экстренно, телеграфом сообщить о происходящем.
— Ах, вот как? — воскликнул отец Иван. — Вы за этим и пришли?!
Он покраснел от стыда и вместе с тем от восторга при мысли, что, стало быть, о нем самом ничего никому не известно и планы его еще могут осуществиться. Муравьев, этот бедный, запутавшийся человек, как он тут же про себя назвал его, вновь сделался ему близок и дорог. С умилением, склоня голову набок, впервые за много последних встреч он посмотрел Муравьеву в глаза.
— Конечно, конечно, Дмитрий Николаевич, я все сделаю, — растроганно вымолвил он.
Муравьев изумленно поднял брови, усмотрев в этой внезапной ласковости лишь типичный поповский профессионализм.
Отец Иван остановился не столько потому, что заметил муравьевскую гримасу, сколько потому, что ему сделалось еще более стыдно, что он обманывает Муравьева, скрывая от него свои истинные планы, тогда как это был, может статься, единственный человек, с которым стоило посоветоваться, и не сейчас, а гораздо раньше. Отец Иван подумал, что перед разговором с Проровнером он даже намеревался пойти к Муравьеву, но не сделал этого, боясь, что Муравьев будет против. А представив себе Проровнера и тот разговор, отец Иван почувствовал себя совсем плохо, потому что припомнил вдруг, как Проровнер и седой лейтенант Ашма-рин, присутствовавший при разговоре, расспрашивали у него про Муравьева. Отец Иван вполне искренне убеждал их тогда, что ему доподлинно известно, что Муравьев ездит в Англию главным образом ради своих детей. Его даже удивило тогда, что они так сосредоточены на Муравьеве, но он не придал особого значения их интересу. Услыхав теперь от Муравьева, что тот едет в Лондон все-таки затем, чтобы вместе со своими «партийными» предпринять какие-то неведомые меры именно против Проровнера и его кружка, он смутился. «У этих-то, — реалистично сказал себе он, пони мая под
Отец Иван опять встал, задев головой низко висящий матерчатый абажур, и в волнении заходил по комнате, кругом, натыкаясь на стулья.
— Простите, Дмитрий Николаевич, — обратился он с надеждой, — вы уезжаете насовсем?
Муравьев, которого злила эта беготня по захламленной комнате, возмущенно распрямился:
— Почему вы так решили?! Конечно, нет! — Он выкрикнул это чуть-чуть горячей, чем надо: все это время он боял ся признаться самому себе, что ему именно следует уехать отсюда насовсем.
— А почему бы вам не уехать совсем? — овладев собою, спросил отец Иван, остановившись и облокачиваясь на комодец. — Вы же англоман, вот и живите себе в Англии. Я давно собирался поинтересоваться, зачем вы живете здесь.
— Я и не знал, что так вас здесь раздражаю.
— Ну что вы, что вы, это ведь шутка, — поспешил отец Иван.
Муравьев потупился:
— Я связан Университетом…
— Ах да, Университет, — неопределенно промямлил отец Иван. — А наладить отношения с каким- нибудь английским университетом вы не можете? — спросил он, одновременно прислушиваясь к чему-то на стороне: в дом кто-то вошел и поднялся по лестнице. — Это тут поселился теперь один вечный студент, из наших, — неловко пояснил он вполголоса: неловко потому, что «из наших» прозвучало для него самого двусмысленно: студент был из компании Проровнера; но Муравьев ничего не заметил.
— Договориться с английским университетом трудно, сейчас сложные времена, но, честно говоря, я как раз хочу попробовать, — солгал Муравьев; впрочем, какая-то мысль в этом роде у него иногда появлялась.
— Ну а в Америке? — продолжал настаивать отец Иван чуть ли не шепотом.
— Не люблю Америки.
— Вы же там не были…
— Что это вы так хотите заслать меня подальше?!
— Потому что я думаю, что вам все же нужно заниматься наукой, а не политикой, — неудачно возразил отец Иван.
— Я же только что сказал вам, что занятия наукой безнравственны…
Отец Иван махнул рукой и рассмеялся:
— Мало ли когда и что мы говорим!
— Ну, это уж слишком! — вскипел Муравьев.
— А, вы шутите, я вижу, — хохотнул отец Иван, не сдаваясь. — Вы же ученый, у вас и вид настоящего ученого. Я лично никогда не верил, что вы политик. Мне всегда казалось, еще даже до войны, в Петербурге, что вы только придумали себе все это: партию, политику, парламент, — а на самом деле вам нужно одно — добраться до своего письменного стола и сесть за книги. Ведь верно?
Муравьев совсем помрачнел, подавленный и всем оборотом разговора, и идиотским гаерским полушепотком отца Ивана. Он ясно видел, что отец Иван думает сейчас: «Ах, зачем тебе вообще нужно все это — университет и политика?!» — то есть думает опять-таки о том, что раз уж у него (Муравьева) есть деньги, раз уж ему не надо заботиться о заработке, о хлебе насущном, так почему бы ему не жить попросту, богатым барином, и если уж очень скучно, работать для себя потихоньку и не лезть никуда, не морочить голову себе и людям. Не исключено, что у отца Ивана и впрямь вертелось на языке что-нибудь в этом роде; пытаясь как-то смягчить форму, он даже придвинулся, чтобы сесть не напротив, как раньше, а для интимности поближе к Муравьеву, но, так и не найдя необходимой интонации дружеского участия, которая могла бы убедить Муравьева, заставить поверить, что товарищ его говорит правду, утомленно откинулся на спинку стула. Он был сейчас грешен вдвойне: ему пришло в голову, что он поступает нехорошо, уговаривая Муравьева бежать от женщины, которая ждет от него ребенка. Это было некрасиво и неблагородно, как священник и просто как человек он не должен был бы этого делать. «Но ведь она хочет его поймать, — решил он называть вещи своими именами, — а ему это вряд ли нужно…» Отец Иван был растерян и видел, что бессилен выбраться из этого положения. Он еще не знал, а Муравьев так и не сказал ему, что Катерина уже получила выездные документы.
Муравьев вытащил из жилетного кармана часы (было половина двенадцатого).
— Извините, отец Иван, — перебил он его, когда тот снова наклонился к нему. — Мне, наверное, пора.
Отец Иван, отшатнувшись, вскочил и торопливо сказал:
— Разумеется, разумеется. И не беспокойтесь, пожалуйста. Я все сделаю. Я буду обо всем извещать вас регулярно… Только вот что, — он замялся, потом, нагнувшись, в самое ухо Муравьева быстро зашептал: — Я буду посылать для вас телеграммы на адрес своего приятеля в Лондоне, а он уже будет пересылать их вам. Вот его адрес…
Муравьев встал, выпятив грудь, показывая, что все это ему изрядно надоело. Отец Иван страдальчески скривился, затем лицо его приняло строгое выражение.
— Осторожность не помешает, Дмитрий Николаевич, — наставительно сказал он.
Муравьев натянул плащ и направился к двери. Отец Иван спустился по лестнице за ним. Уже в самом низу, отпирая дверь, он закончил:
— Если вы действительно будете заниматься политикой и воевать против здешних, а я буду регулярно вам телеграфировать, то меня сочтут за вашего агента. А я этого не хочу, мне здесь жить… Разве вы не видите, что это настоящая шайка…
Муравьев сделал вид, что пропустил это мимо ушей:
— Я вряд ли буду отсутствовать больше недели… В Университете против моей отлучки…
