Наверху, было слышно, отворялась дверь одной из комнат; кто-то, должно быть, выглянул в коридор и осторожно притворил ее снова. Отец Иван обернулся и, изогнувшись, некоторое время вглядывался: есть там наверху, на площадке, кто-нибудь или нет? Распрямясь, он посмотрел на Муравьева, пошевелил губами, но ничего не сказал.
— Я говорю, — повторил Муравьев, — что в Университе те против моей отлучки среди семестра. Мне не хотелось бы с ними слишком ссориться… Я прошу вас телеграфировать мне лишь в крайнем случае, потому что беспокоюсь… как бы Катерина с ее характером… не натворила здесь чудес…
Отец Иван глубоко вздохнул:
— К сожалению, мы оба с вами, видимо, многого недоговариваем. Да всего и не скажешь… Чего бы вам не уехать и не жить с детьми… Все-таки лучше этого ничего нет. Я теперь думаю, что это лучшие часы в нашей жизни, что мы провели с ними, — сказал он печально.
XV
ПОЧВА
Мелик вошел в храм Рождества Богородицы к своему приятелю, отцу Алексею, когда служба уже кончилась и народ разошелся. В опустелом дворе на паперти сидело только несколько постоянных здесь нищих. Он кивнул им, бросил копеечку безногому дряхлому деду и, перекрестившись, вошел внутрь. Церковные старушки со швабрами и тряпками, убиравшие полутемный храм, отперли ему застекленную входную дверь.
— Давненько, давненько тебя не было, — сказала одна из них, благоволившая ему. — Иди, он уж спрашивал, я говорю, нигде не видела что-то.
Поцеловав икону Богородицы, только что нацелованную до него сотнями губ и, чудилось, еще сохранившую тепло, и снова крестясь, он вошел через боковую дверь в иконостасе в алтарь. Алексей, с другой стороны от алтаря, в глубине ниши, переодевался, стоял в брюках, голубой рубахе и подтяжках. За последние два-три года Алексей как-то сразу нездорово растолстел (Мелик помнил его еще совсем юным худосочным студентом Духовной академии; они познакомились как раз тогда, когда Мелик вышел из лагеря), и, подходя к нему, Мелик не выдержал и засмеялся.
— Ты что возрадовался, сын мой? — спросил Алексей, натягивая жилетку и поправляя съехавшие подтяжки.
Он называл Мелика «сын мой», хотя был лет на пять моложе, но благодаря своей толщине и появившейся хриплой частой одышке и, может быть, положению (Мелик предпочитал не думать об этом) чувствовал себя старше.
— Не жалеешь ты себя, — сказал Мелик и похлопал его по мягкому животу, одергивая жилетку.
— Что делать, что делать, сам не знаю, — вздохнул Алексей. — Ты видишь, как живу. Не жизнь, а каторга. Всего не успеваю, приходится ездить то на машине, то на такси. Воздуха не вижу, вот и толстею. Загружен, очень загружен. Вот так…
Хрипя и задыхаясь, он провел ребром ладони по тройному, жирному, гладко выбритому подбородку с крошечной аккуратной бороденкой, размером не больше спичечного коробка. Он говорил тенорком с простонародными интонациями, немного еще иногда утрируя их, — он был из семьи самой простой, Мелик знал его отца-алкоголика и двух братьев, работавших на стройке малярами. Правда, он дав но уже не видел их: Алексей в последнее время сделал в некотором роде карьеру и к себе их по настоянию жены не приглашал, но сам бывал у них часто. Помимо протоиерейского чина здесь в храме, он преподавал еще в Академии, и хотя, безусловно, не знал ничего, в том числе и языка, год назад стал доцентом, считаясь специалистом в протестантской теологии, и много ездил теперь за границу для участия в богословских диспутах и светских конференциях по развитию дружественных связей. Так что то, что сказал он насчет своей загруженности, было верно.
— Ну что, пойдем? — Алексей наконец оделся, влез в пальто, расчесал потные кудри, взял маленькую кожаную шляпу с узкими полями.
В левой руке он нес большой набитый чем-то портфель и зонт, правой благословлял на ходу старушек-уборщиц и нищих. Идти, впрочем, было недалеко: если разрыв между службами был невелик или скоро предстояло еще какое-то дело, Алексей радовался случаю не ехать домой, на другой конец города, а оставался отдыхать поблизости, в соседнем переулке, где знакомая богомольная семья, муж и жена, предоставляли ему для этого комнатку и кормили.
Мелик не раз бывал там у него. Он шел за ним чуть сзади, наблюдая, как Алексей смешно-солидно семенит по переулку, как все смотрят на него и дети прекращают на несколько мгновений свои игры, зная, что идет поп. Он вдруг увидел и себя самого со стороны, глазами детей, — маленького, взлохмаченного, поспешающего за толстым пыхтящим попом, — и решил, что дети наверняка думают про него: а вот бежит служка, прихлебатель. Иногда он гордился тем, что сохранил юношескую фигуру, подвижность, легкость, — сейчас это казалось ему постыдным.
Алексей, видно, истолковал его молчание по-своему и скороговоркой, отдуваясь, пробубнил:
— Не забыл, не забыл, не бойся. Был, разговаривал, надо еще обождать маленько.
Он остановился перед подъездом, опираясь обеими руками на зонт, тяжело дыша и глядя вверх на ранние сумерки.
— Ты не спеши, дай дохнуть воздуху. Вот, только так и дышу. А ты все торопишься. Куда, спрашивается, сын мой?
Мелик почувствовал неудовольствие в его тоне, но и сам был раздосадован даже, ибо когда шел сюда, то надеялся все же, что вдруг его дело сдвинулось.
— Ну хватит, — резко сказал он, толкнув ногой дверь парадного. — Вот на тебя смотрят. Пойдем.
Тихие хозяева в тесной прихожей ласково кланялись им. Мелик повесил пальто, прошел в комнатку, сел в углу под иконками, боком к столу, повернув на подоконнике тяжелый цветок алоэ, чтобы листья не лезли ему в лицо, и отодвинув, натужась, к дивану ножную швейную машину. Он сам не предполагал, что будет так подавлен отрицательным ответом: ему казалось, что он почти не верил ни во что, заранее и давно уже примирился, что все так и будет.
Алексей за дверью быстрым и любезным, но властным тенорком говорил хозяйке, что обедать не будет, сыт, и Мелик разозлился еще больше, что тот забыл про него. Алексей вошел, плюхнулся на диван, расстегнул, положив на колени, портфель, вынул оттуда несколько яблок, пачку печенья, порылся еще и, кряхтя, достал со дна бутылку коньяку.
— Сдерни-ка салфетку со стола, там что-то есть еще, — показал он.
На столе в тарелке, прикрытые салфеткой, лежали пече ные пирожки, рядом стояли два граненых стаканчика.
— Так ты что, принял уже сегодня? — поинтересовался Мелик.
— Да ты что? Как можно, сын мой, как можно. Я перед службой не пью. Это вчера мы тут с одним святым отцом беседовали… Вот, смотри, книгу я у него купил. Давно хотел купить, он все не соглашался. А тут я ему из Берна кое-что привез, он и продал, отмяк. А у меня как раз этого тома не было, видишь, в каком состоянии. Как только вчера из типографии.
Мелик нехотя полистал тисненый томик, усмехаясь тому, что, наверное, он первый и последний человек, который листает эту книгу, если только Алексей, собравший себе для престижа большую библиотеку, но не прочитавший оттуда ни единой книги, не обменяет эту на что-нибудь еще.
— О тебе мы вчера говорили между прочим, сын мой, — заметил Алексей, пересаживаясь к столу на табуретку верхом и откупоривая тугую пластмассовую пробку зубами. — Ты ешь пироги. Я от обеда отказался, ты не обижайся. Начнут хлопотать, туда-сюда, ну их. Устал. Хочется посидеть спокойно.
— О чем же говорили? — не утерпел Мелик, досадуя на себя за это. — Он кто, твой святой отец-то? Белодедов, что ли?
— Белодедов, — подтвердил Алексей. — Ты напрасно, сын мой, к нему плохо относишься. Он весьма достойный муж и тебя возлюбил.
— Ну ладно, — буркнул Мелик, которому отец Белодедов казался всегда хитрой старой лисой. — И что
