пахло водкой, духами, потом, но также и еще чем-то весенним, загородным. За нею была еще какая-то незнакомая девка, за нею два мужика: один — пожилой, возраста Льва Владимировича, коренастый и лысый, другой несколько моложе, в спортивном пиджачке, с лицом отставного боксера, гангстерской, выдвинутой вперед челюстью, коротко остриженным прямым, посеребренным сединой затылком. Этот был, похоже, трезвей остальных, и фамилию его Мелик разобрал сразу, потому что мельком слышал ее однажды, прошлый раз находясь у Льва Владимировича, — Понсов.
Лев Владимирович суетливо носился туда-сюда, принося им стаканы, стулья и доставая теперь откуда-то коньячок, консервы и другую закусочку. Все были страшно возбуждены и веселы, будто после какого-то удачно закончившегося дня, хотя при внимательном рассмотрении — немного утомлены, особенно вторая девица: вид у нее был опухший, по мятый, лицо — брезгливое и неприязненное. Не лучше выглядел и лысый. Он, правда, пытался смеяться (обнаружилось, что все зубы у него во рту золотые) и рассказывать дальше про то, про что начал, вероятней всего, уже давно, про своего сына Васюху и про своих внуков — это был неж ный отец и дед, но у него только что случился шейный прострел, он не мог повернуть голову вправо, резкое движение причиняло ему боль. Они все четверо были где-то за городом — как понял Мелик из их отрывочных восклицаний, — лысого с золотыми зубами продуло; Понсов вел машину. Он и сейчас стал было отказываться пить, ссылаясь, что он за рулем, но лысый почти скомандовал, охая, хватаясь за шею и пытаясь скрипеть своими золотыми зубами:
— Пей! Как-нибудь доедем. Сам шоферил, знаю. Здесь два шага.
Тот осклабился на эту начальственную ласку; налил себе коньяку по-простому, сразу полный стакан, и выпил его затем в несколько глотков, как водку или воду, запрокинув голову и двигая мужественным кадыком.
Белоголовый дружески улыбался им всем.
— Ой, намучилась я сегодня! — шепнула Валя, по-хозяйски управляясь с магнитофоном, а затем подсаживаясь к Мелику и касаясь мокрыми губами его уха.
Мелик услыхал, как начальник с золотыми зубами спрашивает Льва Владимировича: кто это? — и как Лев Владимирович поспешно объясняет: это мой приятель, свой парень, он сейчас еще девочек приведет, только-только звонили. Тому, впрочем, было уже все равно: он держался за шею и крякал, пропуская рюмку за рюмкой в надежде унять боль. Лишь мысль о Васюхе поддерживала его: Васюха был военный переводчик и пока что гнил где-то в Тропической Африке, но денег у него было уже на две «Волги», и папаша предрекал ему будущность консула.
— А где вы были-то? — спросил Мелик, отодвигаясь из опасения раздражить понапрасну чужих.
Валя бегло взглянула на него:
— Да так… Но история, я тебе скажу, первый раз я в такую попадаю… Я с этой дурой так намучилась, так намучилась, — она показала на свою товарку, которая сидела на диване, опустив глаза, пунцовая и свирепая, рядом с той, первой девицей, Галочкой.
Эта, хотя они как две капли воды были похожи друг на друга, одинаково причесаны и в платьях одного покроя, была шокирована таким соседством или вообще всей компанией и впала в свое прежнее истуканское состояние, презрительно корчась на заляпанные грязью лакированные сапоги соседки.
— Это Тамарка, мы в техникуме вместе учились, — не унималась бывшая Меликова невеста, — в общежитии вместе жили, койки рядом. Ну, мы-то давали шороху, и пили, и… все такое, а Тамарка ни-ни, невинность блюла, в институт поступила. Всё в Москве хотела остаться. Как будто в Москве иначе остаться нельзя. Я вон шесть лет без прописки живу, и ничего! Замуж она все хотела выйти. Вот, познакомилась с парнем, ей уже кончается срок, кончает она институт. Она все тянула, не
— Хм, а вдруг, наоборот, нет?
— Я тебе точно говорю. Я его видала. Тухлый мудак. Он сам ни разу не нюхал.
— А кто этот Понсов, шофер? — уклонился от спора Мелик.
— Нет, что ты, он научный работник, — с уважением сказала она. — С шофером она бы не стала.
— А по какому поводу такое веселье-то? — снова спросил Мелик теперь уже у нее.
Она явно была в курсе чего-то, но промолчала, лишь посмотрела, как показалось Мелику, немного странно и даже сделала движение, чтобы уйти. Мелик удержал ее за руку, сдавив, усадил опять. Посмотрел, но все по-прежнему почтительно слушали лысого, который сквозь стиснутые золо тые зубы, не останавливаясь, продолжал бубнить про Ва-сюху, а заодно и про себя и про свою жену, Настеньку, плечом к плечу прошедшую с ним всю войну. Только Лев Владимирович как будто был слегка обеспокоен таким долгим Меликовым разговором и последней пантомимой.
— Я где только не был, — продолжал рассказывать лысый, побагровевший от водки (теперь пили экспортную «Столичную») и от боли. Глазки его совершенно уже заплыли. — Я перед войной уже консулом был в Болгарии… И Васюха через три года будет консул и советник! Васюха не подкачает! Я и на Севере был, с документами «Красной звезды», уполномоченным был, особоуполномоченным. В торошение попадал. Знаете, что такое торошение? Лед вот такой вот, как гора! Расскажу потом. Я много чего повидал. Васюхе легче. Я в тридцать седьмом году был кто? Я был завгар, заведующий гаражом, в Кременчуге. Но я не только завгар был, я был в бюро горкома партии уже. Получал большие по тем временам деньги. — Он самодовольно ухмыльнулся. — Копейки, конечно! Но тогда из моих дружков столько никто не получал! И вот меня вызывают, езжай, говорят, в Москву, в школу… О-о-о!.. — забывшись, он неудачно дернул шеей и, стеная, повалился на диван.
— Ай-я-яй! Ай-я-яй! — бросился к нему Лев Владимирович. — Давайте потрите себе шею змеиной мазью! Випро-салом, у меня есть, все сразу пройдет. Послушайте моего совета, голубчик. Вон Валечка вам натрет. Сразу полегчает. Валечка, голубчик, натри ему шею, поработай, поработай, душенька! Идите в ту комнату, там будет удобней!
Двусмысленно подмигивая остальным, он почти насиль но выпроводил ее из комнаты вслед за проковылявшим лысым и, удовлетворенный, сел на ее место рядом с Медиком.
Мелик, однако, был не слишком сердит на Льва Владимировича и скорее только для порядка сказал:
— Ну и сволочь же ты!
От выпитого и съеденного он размягчел и почему-то принял все происшедшее как должное. Все эти люди нравились ему, ему нравилась и открытость белоголового, и грубая мужественность Понсова, и даже чадолюбие лысого с золотыми зубами, вначале показавшееся ему отвратительным, теперь оказалось приятным тоже. Они ели, пили, е… девок, зарабатывали деньги, служили. У них не было проблем — они делали все, чего он должен был бы не принимать на дух (и всегда говорил себе, что не принимает), но сейчас он ничего не мог с собой поделать. Он обязан был бы возмутиться, назвать их дерьмом, мещанами, возразить, в конце концов, на их пошлые разглагольствования о сексуальной революции, о нищем Западе, о не зря прожитой жизни, их бездуховность могла бы внушить ему омерзение. Он знал, что ему следовало чувствовать все это, и не чувствовал ничего. Зависть к ним, к их здоровой, сытой, практичной жизни одолела его. Ему вдруг захотелось жить так же. Ему тотчас же сделалось стыдно, что он такой драный, небритый перед этими людьми, что он так жадно пьет эти дорогие валютные напитки, давая повод подозревать, что вот, дескать, он никогда такого не пил и дорвался на дармовщинку. Он подумал также, что вообще не должен пить сейчас слишком много: после пива — водку, его всегда от этого развозит, и здесь он может осрамиться. Сразу же он заметил, что и в самом деле уже почти пьян, и сейчас, когда он сидит спокойно, в глазах у него двоится.
