Белоголовый меж тем налил ему снова своею крепкой рукой полный стакан, правда сильно перелив через край. Мелик обрадовался, что и этот, значит, наконец закосел тоже.
— Спасибо, я пропущу, — отказался Медик.
— Это уже никуда не годится, — сказал белоголовый и, доверительно наклонясь в Меликову сторону, ободрил: — Пейте, никого не бойтесь, здесь
— Пей,
— Вот это по-нашему! — рявкнул Понсов.
— Пойду позвоню, — сказал Мелик.
— Вот-вот; иди звони, — захихикал Лев Владимирович.
Стараясь идти тверже и сохранить координацию движений, зная, что все на него смотрят, Мелик прошел в коридор и, притворив за собой дверь, стоял какое-то время, прислонясь к стене, чтобы прийти в себя.
— Все-таки я налился. Больше нельзя, — попытался убедить он себя.
Осторожно он подергал дверь в шоферскую комнату — там было заперто.
Он долго мочился, веря, что это поможет ему отрезветь, и ощущая, как растет в нем довольство собой: что он так хорошо и по-умному сегодня ведет себя. Затем вышел на кухню к телефону, поискал по карманам записную книжку и с неприятным удивлением обнаружил, что ее нет, но не мог вспомнить, забыл он ее дома у Петровского, не помнил, доставал ли ее, когда звонил из лаборатории. Это было дурно, хотя и не слишком: ничего особенного в книжке не было, там было все вперемешку и перепутано, и все секретные телефоны он записывал особым, известным только ему мнемоническим способом по одной цифре на разных листках среди других номеров. Он не стал никому звонить и вернулся в комнату.
Там теперь пели. Вернее, пел Понсов, широко раскрывая пасть и далеко книзу свешивая свою гангстерскую челюсть:
Здравствуй, русское по-о-оле, Я твой то-о-о-о-онкий каласок!
Белоголовый улыбался, не раскрывая рта. Лев Владимирович, играя роль горохового шута, нарочито фальшивя, тоненько подтягивал; Мелик с сомнением посмотрел на мощный прямой затылок главного певца: уж очень не похоже было это на колосок.
— Давай с нами! — крикнул Понсов, раздувая грудь. — И скажу не тая, ты атчизна мая-я-я…
— Когда бываешь за границей, — обратился белоголовый к своей даме, — очень чувствуешь, что нет ничего лучше Отчизны, Родины.
(«Разведчик, наверняка разведчик», — подумал Мелик.)
— А вот англичане или немцы этого совсем не чувствуют, — подтвердил Понсов, прерывая пение. — У них по-другому… Спаемте-е-е, друзья, ведь завтра в пах-о-од… Пой, что ты не поешь, пой! Пей и пой! — захохотал он, радуясь своей шутке.
Мелику налили еще. Забыв о своем решении, Мелик выпил и набросился на закуску, хватая прямо руками шпроты и грибы и роняя их себе на колени. С набитым ртом он попытался даже петь, но тоже никак не мог подстроиться и отчаянно врал. Сперва он стеснялся и пел тихо, затем, чтобы переорать Понсова, взял в полный голос.
С этого момента в сознании у него начались некоторые выпадения, то, что в медицине называется «состояние отсутствия», absence. Какие-то отрезки времени сократились буквально до точки. Петь, вероятно, быстро кончили (во всяком случае, Мелику так казалось, что быстро), потому что ни в одной песне больше одного куплета не знали. Сам же он очутился (он не помнил как) около второй девицы, а впоследствии около Понсова. Быть может, на какое-то время в комнате появлялись Валя и лысый с золотыми зубами, но затем они исчезли опять. Девицу Мелик расспрашивал о ее
— Наверное, на сплошной пробуксовке шел, — предположил белоголовый.
— Каучук, — сказал Понсов.
Видимо, за этими разговорами Мелик не пил и немного опомнился — дальше пошел более или менее связный отрывок. Мелик пересел ко Льву Владимировичу и благодушно спросил:
— Так по какому случаю пьянка-то? Что за люди, расскажи. Но Лев Владимирович не понял его настроения:
— Тебе-то что? Ты пьешь и пей. Закусывай лучше.
— Так, может, ты действительно женишься? Я бы тебя поздравил.
— Да кто тебе сказал, что я женюсь? Ты что, рехнулся?!
— Кто да кто. Люди сказали.
— Вот б… рехнулся!
Понсов со своей мужественной хрипотцой деловито и строго спросил:
— Что это ты беспокоишь хозяина?
— Нет, это мы так, о своем, — постарался успокоить его Мелик, чувствуя одновременно, как энтузиазм его по отношению к этим людям вдруг испаряется; ему захотелось теперь как-то все же возразить им, хотя бы Льву Владимировичу. — Ну хорошо, — обратился он к нему. — А вот что, что вы тут говорили…
— А что я говорил?
— О революции, о Форме… Ты что, сам, что ли, рехнулся? Я от тебя таких речей никогда не слышал. Ты что,
Лев Владимирович высокомерно, орлом глянул на него, вздернув голову и раздувши ноздри:
— Да, я в самом деле так думаю. Я в этом абсолютно уверен!
Мелик внутренне заметался, ища доводы.
— Послушай, — прошептал он, — но какая же, на х…, революция? Какие народные массы? Ведь революция — это надо выходить на площадь? Теперь танки. Дави — и все тут. Армия. Теперь армия делает революцию. Танки. Давят танками. Вот недавние примеры, пожалуйста, сколько угодно.
— Какие танки, при чем здесь танки, — зашипел Лев Владимирович. — Что ты ко мне сегодня пристал как банный лист к ж… Ты мне надоел, понимаешь. Не хочешь сидеть спокойно, уйди. Я тебя ведь не трогаю, и ты меня не трогай. Умей вести себя.
— Нет, погоди, — сказал Мелик, выбирая способ пнуть его посильнее, но в последующий момент вместо того шагнул к белоголовому.
— Извините, — дотронулся он до его плеча. — Вот вы сказали давеча насчет капитализма, народных масс… Вы что,
Это было не очень удачно: белоголовый как раз в это время возобновил свои маневры с девицей и бросил на Мелика взгляд, пожалуй, менее дружелюбный, чем раньше: тем более что значительного продвижения вперед не добился. Он, однако, нашел в себе силы сдержанно улыбнуться углом тонкого рта: да, он убежден в этом.
— Но ведь теперь же танки, танки решают дело! — закричал Мелик. — Какие могут быть революции?!
Белоголовый пронзил его молниеносным стальным взглядом, сдвинул светлые брови:
— Танки необходимы для защиты демократии от угрозы фашизма!
— Вы что там о танках? — расслышал Понсов, также успевший уже изрядно поднабраться и сам пересевший на диван обласкать девицу, которой он оказал сегодня такую услугу. Теперь она возмущенно