— Капитан за оружием не пустил… Капитан проглядел, не пустил… — повторил Гошка, как молитву, не раскрывая залепленных пищей глаз. Весь берег прошивало пулеметными очередями, а в ответ с земли неслись только слабые стоны. Ручной «Дегтярев» с того берега тоже не отвечал. Видно, там уже не было живых.
Лия лежала двадцатью шагами выше Гошки в недовырытом окопчике. Ей некуда было спрятать голову, и, на мгновение открывая глаза, она видела самолеты, два больших и один маленький, которые летали над ней, над бугром, полем и другим берегом.
«Господи! — Она закрывала руками голову. — Так погибнуть ни за что?! Ни за что, ни за что, ни за что… Ничего не сделать. Но где же наши? Где наши? Сейчас меня убьют. Сейчас всех нас убьют!..» — стучало сердце в груди, и снова ревели самолеты.
— Ва-ва-ва! — ревели самолеты, или это ревело в самой Лии. Ее не рвало, только что-то очень противное, кислое текло изо рта и из носа, и некуда было приткнуть вдруг ставшую совсем чужой, страшно огромной, тяжелой и неповоротливой голову.
— Нам надеяться не на кого, — сквозь вой самолетов донесся скорбный голос Елены Федотовны.
— Не сходи с ума! — одернула себя Лия и открыла глаза.
Церковь стояла на месте, а за церковью был наполовину виден грузовик, из дверцы которого выглядывал край винтовочного ствола. Ствол двигался, двигался по дверце, вздрагивал и опять медленно двигался, уже в обратную сторону.
«Это тот мальчик! Какой молодец!.. — сообразила Лия сквозь рев накрывающих ее самолетов. — А я — ничего… Я — ничего…» — корила она себя.
«Ничего, ничего», — уговаривал ее какой-то тихий, но настойчивый голос, который шел издалека- издалека, из самого затылка и стучал, как колеса приближающегося поезда.
«Поезда нет, — подумала она, но тут же увидела неподалеку от линии траншей неподвижный паровоз с тремя платформами. Пар лениво и редко выбивался из его трубы. — Машиниста, наверно, убило…» — подумала она. Но тут снова заревели самолеты, и Лию на мгновенье оглушило разрывной волной с другого берега.
«Ничего, ничего», — стучало в голове, приближаясь от затылка к ушам и вискам, а сверху выли самолеты, в которые никак не мог попасть водитель автомашины «ГАЗ-АА».
Санька с Ганей успели раньше других прыгнуть в траншею, и теперь лежали на самом дне. От взрыва бомб стенки канавы осыпались, и земля забивалась под платок, в уши и волосы. Обеим было страшно, но каждой по-своему. Ганю бил ужас, а Саньке было тоскливо-тоскливо, так тоскливо, что здоровое и веселое тело вдруг стало больным и затекшим. «Как у Лийкиной карги», — скорее почувствовала, чем подумала Санька.
«Сейчас убьют, и ничего не узнаешь. Тут и зароют», — представляла она, как ее зачем-то разденут и засыплют белые бока и груди этой мокроватой землей, в которой ползают склизкие черви, и ее взял такой страх, что она уже готова была выпрыгнуть из траншеи наверх, где ревели и стреляли немецкие самолеты. Эта склизкая земля была страшней, чем желтые драконы в небе. Но на ней еще лежали две женщины, и она не то что их скинуть, а рукой пошевелить не смела…
— Витечка, Витечка! — визжала Санька неслышным голосом, не зная, кого еще звать на помощь. «Один ты у меня…» — стонало в голове, которую придавила осыпающаяся земля, бабы и самолетный рев.
А Ганя, пока не улетели самолеты, лежала в столбняке, как курица, уставшая трепыхаться в руках поймавшей ее перед обедом хозяйки.
14. Однофамильцы
— Вставай, — сказал Гаврилов кожаному. — Улетели. Ну, кому говорю?! — Издеваться уже не было сил. — Вставай. Начальству доложишь.
Кожаный все лежал. Гаврилов наклонился над ним, тронул за плечо. Кожаный лежал, как мертвый.
— Ну, — Гаврилов приподнял ему голову. Глаза были закрыты, а голова медленно поползла по гавриловскои ладони и стукнулась о кожух автомата.
«Готов!» — подумал капитан и тут только заметил на хромовой куртке две аккуратные дырки, чуть больше тех, какие оставляет конторский дырокол, когда подшиваешь бумаги.
— Докомандовался парень! — вздохнул капитан, ничего не чувствуя, потому что голова все еще тряслась от взрывов, воя, рева и пулеметного треска. Он оставил мертвого и пошел к церкви.
— Студент! Жив? — крикнул, вздрагивая от собственного голоса, так отдало болью в затылок.
— Жив. Все промазал, — хмуро ответил тот, словно он был на полковом стрельбище.
«Молодец», — хотел сказать Гаврилов, но горло почему-то забил ком.
— Молодец, — сказал потише и подошел к грузовику. Борта были сплошь покорежены, словно орава пацанов ковыряла их гвоздями, ножами или осколками стекол; стенки кабины были где пробиты, где оцарапаны пулями. Но радиатор был цел, и мотор уже работал.
— Кажется, обошлось, — улыбнулся студент. — Раненых повезете?
— Да! — Гаврилов смахнул со лба землю. Боль уже прошла. — Повезем. Ты повезешь. Молодец, студент! Не то что… — он хотел сказать про кожаного, но вспомнил, что того убили. — Раненых надо забирать. Организуй там… — и, махнув рукой, пошел к костру.
Возле погасшего костра и дальше на бугре все начало понемногу шевелиться, подниматься, отряхиваться, даже разговаривать, но доходило до глаз и слуха будто через какую-то пелену или воду.
«И впрямь как утопленники», — подумал Гаврилов и тут же увидел старшую. Она стояла над двумя скорчившимися на земле женщинами.
— Живая, Марь Ивановна?! А вашего — намертво.
— И твоего — тоже, — кивнула она на бойца, который, уткнувшись в землю, лежал шагах в десяти от убитых женщин. Рядом валялись миски с остывшей кашей. — Не пожрамши… — вздохнула Марья Ивановна.
— Книжку красноармейскую у него возьми. Шофер передаст, — сказал Гаврилов, стараясь поскорей отвернуться от мертвых женщин. — Собираться вам надо, родная моя, — вдруг обнял он ее при всех, спрятал на ее плече лицо, но тут же отпихнул ее и пошел на бугор.
— Раненые есть? — кричал там, пробегая вдоль траншей. — Есть раненые?!
— Дальше, кажись… — отвечали женщины, выбираясь из окопов.
— Иди проверь! — крикнул он попавшейся на глаза Саньке.
— Жива? — спросил сидящую в окопчике Лию. Та, не поднимаясь, кивнула головой.
— А пацан твой жив? — вспомнил капитан. Лия мотнула головой в сторону реки. Там Гошка, присев на корточки, отмывал лицо.
— Так, — вздохнул капитан. — Собирайте всех. К церкви идите. Уходить будем, — и он быстрым шагом вернулся к кожаному.
— Придется побеспокоить, парень, — склонился над ним, ничего не испытывая к убитому, и снял с него автомат и бинокль. — Да, еще планшет и документы, — вспомнил он и, расстегнув кожанку, достал из кармана командирской гимнастерки партбилет и удостоверение. — Гаврилов Алексей Степанович!.. Тьфу ты, однофамилец, — покосился капитан на мертвого, пряча документы и цепляя к портупее второй планшет. — Прости, — неловко пробормотал он, потому что мысли были заняты живыми. — Да, еще колеса у тебя были…
Мотоцикл, рогатый, как баран, по-прежнему жался к стене храма.
«Значит, пешая эвакуация?.. Выходит, что так», — соображал Гаврилов, возвращаясь к траншеям.
— Раненых помогите выносить! — кричал он. — И живо, живо!
