Больше добродушия в полковнике не было. «Теперь, как пленного, начнет трясти», — решил Борис. Но что от него нужно корпусному, по-прежнему не понимал. И зачем тут молчаливый бесцветный майор — тоже было непонятно.
— Вот. Вы это привезли. Больше некому, — снова переходя на «вы», сказал полковник и вытащил из-за стола — видимо, из портфеля — сложенную вчетверо «Строительную газету». На левой свободной от текста кромке газеты был разорванный след от дырокола. По-видимому, газету сначала подшили, а потом выдернули из подшивки. Этот самый рваный след Курчев заметил раньше фотографии, которая лишь краешком выступала за сгиб газеты.
— Это не моя, — покачал головой Курчев.
— Да не эта. Другая. За то же число. Вы ее привезли в часть.
«Ну и ну», — подумал Борис. Он все еще ожидал разговора о машинке.
Полковник развернул газету, фотография изображала какое-то заседание. На трибуне стоял Маленков.
— Узнаете? — спросил полковник.
— Георгий Максимилианович, — четко сказал Курчев, потому что вчера это имя-отчество аккуратно отстукал на машинке.
— Газету узнаете? — резко повторил полковник.
— Нет, — помотал головой Курчев. — Не читал.
Он еще раз взглянул на фотографию. За спиной Маленкова, на скамьях повыше сидели, по-видимому, члены Президиума. Клише было не очень ясным, к тому же лейтенант был близорук.
— Очки наденьте, если не видите, — с издевкой сказал полковник.
— Слушаюсь, — Борис полез в карман кителя.
Теперь, в окулярах, он разглядел за спиной Маленкова Берию и улыбнулся. Газета была годичной давности — за 15 марта 1953 года.
— Узнали?
— Враг народа Берия.
— Газету узнали? — повторил полковник.
— Газету — нет. Меня тогда в части не было. Можете справиться. С февраля по май я находился в командировке — завод почтовый ящик…
— А в День Пехоты? — не выдержал капитан Зубихин. Он весь покраснел, набычился. Короткая шея готова была распороть воротник кителя.
— В День Пехоты я ходил к начфину в… — отчеканил Курчев, называя окраину Москвы. — Это рядом с заводом.
— Вы свободны, лейтенант, — холодно сказал полковник.
— Разрешите одну минуту, Андрей Тимофеевич, — повернулся красный, как свекла, полковой смершевец к корпусному.
— А это что? — вытянул он из-за спины фанерный щит и положил на стол перед поднявшимся уже лейтенантом. Верхнюю часть щита он прикрыл развернутым ЦО строительного министерства.
— Стенгазета, — ответил Курчев.
Собственно, это была не простая стенгазета, а стационарка, ленинка, как ее когда-то называли, размером в небольшую классную доску. Заметки в этой стенгазете не наклеивались, а вставлялись в специально прорезанные пазы. Каждый столбец отделялся от другого тоненькими переборочками.
— Твоя стенгазета? — спросил капитан.
— Нет. Не я редактор.
— Машинка, спрашиваю, твоя? Ты печатал?
— Я. А подписано — подполковник Колпиков, — усмехнулся Борис.
Он слегка привирал. Дело в том, что и печатал и писал заметку он сам. Подполковник был не шибко грамотен и часто просил Курчева сочинить ему доклад или составить конспект для политзанятий.
«Ну, теперь из-за этой заметки он нахлебается», — подумал лейтенант. Подполковник действительно сидел красный и смущенный. Капитан сидел красный и злой. Майор по-прежнему молчал. А полковник закурил «казбечину», предоставив капитану самому выпутываться из дурацкого положения.
— Значит, печатал? — злорадно вскрикнул Зубихин. — Печатал. Так? А смотри, на чем ты печатал?! — он отшвырнул газету и показал верхнюю часть стационарки. Справа от заголовка «ЗА НАШУ СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!» была наклеена та же газетная фотография с выступающим Маленковым и сидящим над ним врагом народа Берия.
— На этом я не печатал. Это в каретку не влезет, — с насмешкой ответил Курчев. — Мне домой листки принес Хрусталев, я на них и печатал.
— Можете идти, лейтенант, — снова сказал полковник и поставил фанерный лист на подоконник.
— Слушаюсь. — Борис снял очки, поднялся, козырнул и вдруг, задержавшись взглядом на газете, улыбнулся и все понял. Ему даже стало жаль этих двух незадачливых смершевцев, у которых нет других дел, как гонять за столько километров ради миллиметрового изображения их бывшего начальства.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться. Я знаю, откуда эта газета! — выпалил Борис.
— Сядь, — сказал старший смершевец.
— Извините. Я вижу неважно, а очки не ношу. Вот теперь без очков узнал… Она в стройбате висела.
— Где?
— В стройбате. Я по утрам там раньше запитывался. До развода не всегда успевал, — подчеркнул Курчев специально для Колпикова. — Вот эта фанера и заголовок, и фотография та же, — он снова улыбнулся, — все они над раздаточным окошком висели. Кто-нибудь, наверно, оттуда сюда сволок.
— Понятно. Спасибо, лейтенант, — строго сказал полковник.
— Посыльного за редактором пошли, — кивнул младшему смершевцу.
— Фу ты, — выдохнул Борис, вываливаясь в коридор.
— Посыльный, — крикнул за его спиной капитан и маленький ушастый посыльный пробежал мимо Курчева в радиокласс и тут же пулей вылетел обратно.
«Зря я им сказал. Теперь растрясут дурака», — подумал Борис о своем недруге Хрусталеве. Член комсомольского бюро, красавец, службист и одновременно сачок, Хрусталев выступил в конце года на собрании и, пользуясь весьма суженной армейской демократией, стал критиковать комсомольца (он так и называл «комсомольца», а не лейтенанта!) Курчева за невыполнение возложенных на него поручений. В частности, вместо того, чтобы читать личному составу лекции о международном положении, комсомолец Курчев каждую субботу, видите ли, убегает в Москву.
«Впрочем, у Хрусталева всего восемь классов. Что с него взять? Так или иначе за все ответит Колпиков. Колпиков, а может, и Ращупкин… Но если этот Андрей Тимофеевич поведет издалека, то сержант, как пить дать, расколется насчет выстрела и сознательной дисциплины. Странно, что они про выстрел не спросили? Или это не их дело?»
— Нет у них никакого дела, — улыбнулся Борис, зябко ежась на крыльце штаба. — Ну и времена! У особняков дела нет! Да прошлый год за такое полчасти за проволоку бы засадили.
— В прошлом году за Берию бы не тронули, — перебил себя и увидел вышагивающего вниз по улочке Ращупкина.
Это был все тот же почти двухметровый блестящий офицер, который даже в февральский четверг сиял, как на первомайском параде.
Это был молодой и удачливый мужчина, краса и гордость полка, пример и зависть всех начинающих служак зенитной части. Не только простодушная пехота, но даже огневики и кичащиеся своей образованностью и интеллигентностью импульсники из «овощного хранилища» втайне надеялись, а вдруг и им так повезет! В мирное время в тридцать два года занимать генеральскую должность!
Но для бедного озябшего Курчева Ращупкин вовсе не сиял. То ли виной был жар, то ли вчерашняя знакомая, то ли сидящие в радиоклассе смершевцы, но Ращупкин не казался сегодня лейтенанту ни удачливым, ни счастливым.
— Старая кляча! — подумал сквозь свою ангину Борис и равнодушно сплюнул за штабные перила.
