— Если б год, вернее, полтора назад работали б только до вечера, ты б меня и живого сейчас не видел. А дознались бы, что родичи, тебе б лейтенанта не приклеили.
— Так тухло было?
— Ага. Сталин меня спас. В четверть третьего утра…
— Надо же, — выдохнул Борис, боясь спугнуть разговорившегося родича.
— Спас, — повторил тот. — Синоптики, бляхи, подвели. В позапрошлом году, помнишь, авиационный парад переносили. Это из-за меня.
— Надо же.
— Натерпелся я тогда. Назначили праздник. Меня, само собой, не спросили. Я своим говорю, чтоб погода была. А они, черти, отвечают: не будет погоды, Василий Митрофанович. Не будет и все. Ну, что делать?! Я вашему теперешнему министру: «Не будет погоды, товарищ Заместитель Председателя». А он матом: «Я тебя так и переэтак, Сеничкин. Цыц и смолкни». А в самый парад дождь полил. И давай отбой. Я, Борис, застрелиться думал. Честное слово. А тут еще ваш козел бородатый, маршал обозный, по вертушке мне наяривает: «Я тебя, Сеничкин, в дым пущу. Я тебя, я перетебя…» Отвечаю: «Слушаюсь. Будет сделано, товарищ Заместитель Председателя». А что его предупреждал, мол, чистого неба не будет, про то не заикаюсь. Дальше — хуже. Маленков звонит. Голос, как стук в дверь, когда ночью приходят. «Мы вам доверили, товарищ Сеничкин, ответственное дело, а вы подвели партию и народ». Без мата, но лучше бы четырехэтажным крыл. «Как с вами поступить, товарищ Сеничкин? Можно ли доверять вашей партийной совести?»
— Ну, что скажешь? Сижу в своем кабинете, как в Бутырках. Домой не иду, хоть воскресенье. Тетя Оля звонит. Я ей: «После, милая, после». Чувствую, что-то еще будет. И не подвела нюхалка. В третьем часу звонок. Поскрёбышев. «С вами будет говорить товарищ Сталин». И знаешь — выручил: «Мы вам доверяем, товарищ Сеничкин, — так и сказал. — Парад переносим на неделю. Но вы уж нас не подведите». — «Будет сделано», — отвечаю. Как на магнитофоне, вот здесь запомнилось, — постучал министр пальцами по жилету слева. — Больше ничего не сказал. Ну, я неделю жил, сам понимаешь, как. Но, верно, Бог есть. 24-го числа было полное солнце. Вот оно как. А не будь самого, меня бы еще до ночи куда- нибудь свезли. Век не забуду ему, хоть и нет его.
Раздался звонок, пришла министерша и устроила лейтенанту разнос, что подбил Василия Митрофановича на выпивку.
— У него давление. Ему нельзя. Ты, кажется, знаешь, а все равно мимо бутылки…
— Три рюмки, только три, Оленька, — сопел министр.
Курчев рассчитывал переночевать сегодня у родственников, но министерша его разозлила и, не дождавшись молодых Сеничкиных, он буркнул что-то нечленораздельное, схватил скатанный в трубку журнал и выскочил на улицу.
20
Начинало темнеть и надо было как-то убить время. Заваливаться раньше одиннадцати в офицерское общежитие, именуемое в просторечии «коробкой», смысла не было. Могли, не разобравшись, упечь куда- нибудь в наряд, а разобравшись, попросту выставить. «Коробка» предназначалась для только что выпущенных офицеров, ожидавших назначения. Это был своего рода перевалочный пункт. После одиннадцати там все замирало. Караульные у ворот пропусков не спрашивали, а на офицерском этаже в каком-нибудь кубрике всегда пустовали койки. Важно было прийти туда не слишком пьяным, чтобы не обчистили. Кражи в «коробке» были делом постоянным, хотя офицеры все время менялись.
«Не завел опорных мест», — ругнул себя Борис.
Год назад во время курчевского военпредства техники-лейтенанты шарашили по всей Москве и окрестностям. Многие заимели кучу адресов. Некоторые бедняги даже женились. А Курчев, как в студенческие годы, торчал больше в читальнях и никаких знакомых женщин у него не прибавилось.
В конце концов, махнув рукой на женщин, он спустился к Зоопарку. В кинотеатре «Баррикады» шел итальянский фильм «Рим в одиннадцать часов». Хвост стоял не слишком длинный. Курчев купил билет на восьмичасовой сеанс, но времени еще оставалось целый вагон и он снова позвонил по Ингиному телефону.
На этот раз трубку снял мужчина. Ясно было, что это не муж, а лишь отец или сосед, но Курчев растерялся и бросил трубку, так и не узнав, в каком доме отдыха обитает аспирантка.
Тогда он позвонил Крапивникову.
— Где вы? — раздался веселый голос. — Давайте на одной ноге. У нас очень милое общество. Да, захватите, пожалуйста, горючего. Две бутылки, больше не стоит. Лучше возьмите коньяку и лимонов. Тогда не нужно закуски. Адрес запомнили?
— Ясно-понятно! — ответил радостный Курчев и, забыв про «Рим в одиннадцать…», бросился в магазин.
Через четверть часа с двумя бутылками грузинского коньяку и четырьмя лимонами, которые топырили карманы и без того тесной шинели, он постучал в крапивниковскую квартиру.
— А! Принесли?!
Маленький лысый человечек в роговых очках выхватил у нею из рук журнал.
— Входите, входите!
Из полутемного коридора Курчев попал в комнату немногим светлее. То ли от плохого освещения, то ли от старой мебели и пожелтевшего печного кафеля она казалась запущенной, но холодное оружие, висевшее на ковре вдоль стены, придавало ей загадочность. Борису тут понравилось больше, чем у аккуратных Сеничкиных.
— Вот, — сказал выходя на середину комнаты и вытаскивая бутылки и лимоны.
— Выставили все-таки юношу, Юочка, — програссировала очень симпатичная средней молодости женщина. Она сидела с ногами на длинной тахте, которую покрывал повешенный на стену ковер и, хотя в комнате было холодновато, прижималась щекой к широкому лезвию меча. Женщину обнимал чернявый мужчина. Он был то ли пьян, то ли нагл и женщину обнимал так, будто в комнате они были одни. Женщина, по-видимому, не придавала этому значения, но Курчев был обескуражен.
«Про реферат, — подумал, — не поговоришь.» В комнате был еще один, тоже очень крупный, лысый мужчина, который понимающе улыбался лейтенанту: дескать, не тушуйся. Лысый сидел в углу у печки и, хотя был в свитере, видимо, мерз.
— Молодец, Борис Кузьмич, — пел меж тем хозяин. Он раскрыл журнал, вышел на середину под висячую лампу и собирался, как министр, читать поэму.
— Оставь, — бросил с тахты чернявый, которого Курчев мысленно обозвал жуком.
— Да. Хватит с нас, Юочка, сейвиистов, — медленно и капризно протянула женщина.
— Лучше выпьем, и я пойду, — сказал мужчина в свитере.
— Глупцы! — не унимался хозяин. — Тут не сервилизм, а бунт. Вон глядите:
— Спасибо, — откликнулась женщина.
— Хорошо, хоть несчастье помогло, — сказал чернявый, не снимая пятерни с груди грассирующей гостьи.
— Будет вам, — скривился мужчина в свитере.
— А что! Юрка прав! — раздался приятный голос и в комнате появился худощавый, очкастый и усатый человечек, которого Курчев видел днем на Комсомольской площади!
«И он же ожидал в Докучаевом! — тут же понял лейтенант, глядя на поднятый воротник рваного
