И тут как раз ввалились Сеничкины.
— Салют!
— Привет!
— Дай облобызаю, — галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.
— Давно не чмокались, Юрочка, — усмехнулась та.
— Здравствуй, Танька. Мы разводимся, — повернулась к картавящей женщине.
— В добг'ый час.
— А ты как здесь? — строго спросил Сеничкин лейтенанта. — Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?
— Здравствуй, Боренька, — отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. — Мы с ним разводимся!
Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.
— Бросьте лизаться, — сказал доцент. — Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.
— Я в городе ночую, — огрызнулся Борис.
— Выпивки не принесли, а у нас кончилась, — сказал Крапивников.
— Мы, Юрочка, с банкета. Я хотела украсть бутылку, но бывший супруг не дал.
— Не смешно, — скривился доцент.
— Кто защищался? — спросил Бороздыка, ревниво относящийся ко всем соискателям.
— Витька Поздеев.
— Христопродавец.
— Ну, уж вы слишком. Немного есть, но на полного Искариота не тянет, улыбнулся Сеничкин.
— Точно, Искариот, — засмеялась Марьяна. — И зря бутылки не утащили. А то целых три часа: Чернышевский, Чернышевский, и еще этот, как его, Варфоломей…?
— Зайцев, — подсказал Бороздыка. — Тоже сволочь.
— Ну, зачем же так, — улыбнулся Крапивников. — Игоруша сегодня перебрал. Борис Кузьмич многовато принес.
— Гуляет армия, — буркнул доцент. — Ты что, демобилизовываться раздумал? Почему не пишешь? Я же говорил.
— Он уже написал и весьма толково, — сказал Крапивников.
— Это что? Про обозника? Лучше бы, как Витька, про Чернышевского написал, раз языков не знаешь.
— Ненавижу Чернышевского, — вмешался Бороздыка.
— Почему же? Примечательная личность, — возразил хозяин.
— Никогда не читала, — влезла в разговор Марьяна. — Помню только, что чем-то от него веет.
— Духом кассовой бойбы.
— Христопродавец, — повторил Бороздыка.
— Какая тебя сегодня муха укусила? — удивился хозяин. — Славянофилы, Ига, хорошие люди, но и западники тоже.
— Нищие духом! — Игорь Александрович пытался себя взвинтить.
— Да. Дон-Кихот бый написан в Суздайе.
— Ига, сбавьте пены и найдите себе какую-нибудь женщину, а то ваша озабоченность из всех дыр лезет, — не выдержала Марьяна. Она на дух не переносила Бороздыку.
— Уже нашел. Повернулся, так сказать, к востоку, — усмехнулся Серж.
— Я бы поговорил с тобой, — насупился Бороздыка, вытащил из кучи сваленных пальто свое демисезонное и вдруг, повернувшись к Курчеву, точно был его начальством или научным руководителем, повелительным голосом спросил: — Вы идете, лейтенант?
— Иду, — от неожиданности Курчев тоже взял шинель.
— Куда? — обняла его Марьяна. — Уже в Тьмутаракань?
— Да нет. Я сегодня в «коробку». Твоя свекруха меня шуганула.
— Денег попросил? — вызвав злобный взгляд доцента, усмехнулась она. Не надейся. Это министр так… расчувствовался…
— Брось язвить, — сказал жене доцент.
— Нет, не денег, — улыбнулся лейтенант. — Просто мы выпили по поводу послезавтрашней смерти.
— Каждый за свое? — полюбопытствовала Татьяна.
— Примерно. — Курчеву не хотелось порочить родственника. Он уже насовывал на себя шинель и торопился в «коробку». Времени было половина одиннадцатого.
— Заходите завтра, — сказал Крапивников. — Сегодня у меня шумно. Поговорить не удалось.
— Завтра — вряд ли. Завтра у меня многое решается, — ответил Борис.
— Что у тебя? — спросил доцент. Он примостился у печки, где прежде сидел художник.
— Прошение написал.
— Эх, не так действуете, лейтенант, — улыбнулся Крапивников. Пропадет рапорт. Застрянет в нашей бюрмашине. В таких вопросах лучше на собственные силы рассчитывать. Мне лично известно около четырехсот честных способов демобилизации.
— Ну, завел! — скривился Бороздыка. Он уже стоял в дверях.
— Ничего, подождешь. Дай поучу молодого человека. Вы, Борис Кузьмич, холостой, так что для вас все подходит. Вот, скажем, способ первый. Вы пишете командиру вашей части: я, такой-то, возмущенный наглым разбоем французских колонизаторов, проливающих мужественную кровь вьетнамского народа, призываю всех офицеров нашего полка отдать в фонд сражающегося Вьетнама шесть месячных окладов.
— Браво, — сказал Серж. — Кащенко обеспечено.
— Да, не годится, — вздохнула Марьяна. Доцент молчал, словно его здесь не было.
— А без Кащенко ничего не выйдет, — улыбнулся Крапивников, несколько обескураженный слабостью произведенного эффекта. — Все четыреста способов через это учреждение. Без того — служить двадцать пять, как при Николае Палыче.
— А чего-нибудь другого нет? — спросил Курчев.
— Есть. Но тут вам придется ждать праздников, поскольку на послезавтра торжества не намечены. А вот перед первым мая вы приходите в зал, садитесь в первом ряду и поднимаете портреты Ленина и Сталина. Когда вас вызывают в «Смерш», вы с невинным видом отвечаете, что вас давно уже берет досада, почему это президиум сидит спиной к портретам. Вам жалко президиум и хотите, чтобы он тоже посмотрел на них.
— Ну, это уже не Кащенко, а Казань, — печально вздохнул Серж.
— Спасибо. Только меня уже и без того вызывают, — сказал Курчев. — Я написал Маленкову.
— Тогда понятно, — вздрогнул доцент, вспомнив, как ждал Ингу у Кутафьей башни.
— Что тебе, Лешенька, понятно? — не удержалась Марьяна. — Ты просто ему завидуешь. Знаете, — она, как в переплясе, развела руками, приглашая всех участвовать в изобличении мужа. — Смешно, но мой бывший супруг завидует Борьке. А, Алешенька?!
— Завидую, завидую.
— И не соглашайся, будто я дура. И так все видят. У Борьки — слог, у Борьки собственное соображение. А у тебя одни цитаты, а то, что между ними, такое дубовое, будто боишься, что развалится. Дуборез ты, Лешенька.
— Амплуа четвертое: Марьяна Сергеевна в роли государственного обвинителя, — раздраженно сказал доцент. — Идем, — кинул он Курчеву. — Мать уже успокоилась и спит давно.
— У меня переночует, — сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.
— Пойдемте, — согласился Борис. — А ты, Лешка, с ней не разводись. Видишь, какая она красивая.
