Вам на роду написано не печататься.
— Вы меня утешили.
— Это действительно так, — кивнул Бороздыка. — Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену…
— Не ревнуй. Я просил… — повторил Крапивников.
— Это что… про Ингу? — спросил чернявый.
— А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи — амуы, у Иги — веиги, — продекламировала женщина.
Все засмеялись.
— Вы правы, — сказал Крапивников, — но только насчет вериг. Ига женится.
— На Инге? Вот счастливчик! — вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:
— С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.
— Моодец! — воскликнула гостья.
— Татарское иго в миниатюре, — буркнул ее скептический муж.
— Поосторожней, — вспыхнул Бороздыка.
— Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, — засмеялся чернявый. — А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора…?
— Вы, как об обмене жилплощади, — не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.
— О, кругом сплошные высокие чувства! — воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.
— Кони вороные, нам не ко двору, — отмахнулся Борис.
— Г'ысаки, Г'ысаковы, — попробовала скаламбурить гостья.
— Бросьте вы. В конце концов она моя жена, — сказал Крапивников.
— Привет от Александра Блока, — сказал чернявый. — Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета — Игу.
— Заткнись или выйдем в коридор, — сказал Бороздыка.
— Пожаейте его, Игочка, — всплеснула руками гостья.
Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.
— Однако доцента нету, — миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.
— Шутка? — не понял Борис.
— К сожалению, нет.
— Давай мы тоже г'азведемся, — сказала гостья.
— Если хочешь, — ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.
— У вас тут, как в нарсуде, — сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.
— Да, — подхватил хозяин, — Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.
— А что? — сказал чернявый. — Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: «Крепись, дочь моя».
— Перестань, — крикнул Бороздыка. — Не тебе надругиваться…
— Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.
— Да, Достоевский.
— Успокойся, — перебил Крапивников.
— А почему? Пг'одойжайте, — сказала женщина. — Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
— Бросьте, — скривился Крапивников.
— Потому что Пушкин — наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
— Я думал — Булгарин, — не выдержал Крапивников.
Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
— Сейж тоже г'усский, — сказала женщина.
— Только по матери, — уточнил чернявый. — Это, кажется, для них недостаточно.
— Для кого — «них»? — спросил Курчев, но ему не ответили.
— С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
— Да, Пушкин наше спасение, — обернулся к супругам.
— От инородцев? — спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
— Не только. От развала, от гнилья. От всего.
— И от Запада? — спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
— Да! Да! От Запада и от Востока.
— А как же «друг степей калмык»? — спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
— С калмыками все ясно, — отмахнулся Серж.
— С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, — сказал Крапивников. — Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что — на своих двоих. Знали, что юбилей и что без «Памятника» не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
— Калмыки воевали против, — сказал Бороздыка.
— А ты — за… — усмехнулся чернявый. — Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в «Столыпины» запихивали. Так с орденами и ехали.
— Ну, а татары все. Сплошь, — не хотел отступать Бороздыка.
— Про татар не знаю. По татарам не специалист.
— Она не крымская.
— Приятно слышать, — чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
— А что? Ничего пьеска! — подхватил Крапивников. — Читали, Борис Кузьмич?
— Нет, — не понял Курчев.
— Гости, — хмыкнул Бороздыка. — Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
— С кем не бывает, — усмехнулся Крапивников. — Но репризы там прелесть. Как это:
— И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.
— Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из «Трех сестер». Старшая, Маша, без конца твердит:
«У лукоморья дуб зеленый…» — сказал Бороздыка.
— Нет, нет, не говорите, — запротестовал Крапивников. — Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.
— Ну, зерно ему склюнут, — сказал Бороздыка. — А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!..
