Как в былые времена, Искра стояла на мосту через почти усохшую в июльской жаре речку, стояла в такой отрешенности, что не сразу ярешился подойти.
Стояли молча. Искра будто не замечала меня, смотрела вниз, свесив голову. Один только раз близко я глянул на нее, и все во мне застонало: такой Искру я не видел никогда. Под глазами темные провалы, обкусанные губы багровели, словно рана, волосы, всегда вольно раскинутые, как будто измокли, липли к голове. Вся она была изболевшая до самых косточек.
Нарушить молчание я не решался, но Искра заговорила сама:
— Жалеешь, Санечка? Не жалей. Сама во всем виноватая. Думала — струсил. Не верила, а думала. Это о нем-то, о Сережке!.. Он ведь меня пришел защищать. Этот долговязый полицай не совсем убитый оказался. Сережка поднялся, он в него и… — Искра закрыла лицо, жалобно пискнула.
Я не знал, как утешают страдающего друга. Наверное, надо было положить руку на беззащитное ее плечо, сжать мужественно, сказать что-то ободряющее, но в извечной своей робости я не посмел прикоснуться к Искре, стоял рядом, молча и безвольно.
То, что не сумел я, сделал Ленька-Леничка. Откуда-то увидел нас, стоящих на мосту, подошел. Будто заранее ко всему приготовился, сказал хорошо, сильно сказал:
— Не надо, Искра, — сказал Ленька-Леничка. — Не надо слез. Не казни себя. Ведь это не люди… Я понял, что это — не люди… И поступать с ними надо, как они поступают с нами. Пусть будет со мной то же, что с Серегой, я готов. Ты же сильная, Искра! Ну, перемогни! Жить, действовать надо!
Искру слова Леньки-Ленички вконец расстроили. Она зарыдала в голос. Плечи ее дрожали, она билась мокрым лицом о свои лежащие на перилах руки, как будто одной болью хотела изжить другую боль. Рыдала Искра открыто, отчаянно, но это были последнее в ее жизни слезы.
Теперь, вспоминая все, как было, я думаю о законе двух камушков, по которому, сами того не сознавая, мы жили. Была простая у нас игра. На один и на другой конец веревочки, длиной в локоть, накрепко привязывалось по камушку, не одинаковых, разных по тяжести. Раскрутив такую двойную пращу, мы, запускали ее вверх. Взлетали камушки всегда по-особенному: большой камушек улетал вперед, веревочка натягивалась, рывком поддергивала отстающий малый камушек. Теперь устремлялся вперед малый, обгонял, большой, силой своего движения дергал его. Снова вырывался вперед большой камушек, и так, попеременно поддергивая друг друга, они вместе летели в высоту до тех пор, пока не иссякала сила движения. В верхней точке на какое-то мгновение они замирали, потом оба, не разлучаясь, падали на землю.
Увлеченно следили мы за полетом. Что-то загадочное было в том, как менялись они местами, вырывались вперед то один, то другой. И не думалось нам, играя, что так же, как эти камушки, мы связаны друг с другом, летим вместе и не даем упасть обессилившему.
ЭТО ИМ ЗА СЕРЕГУ!
Искра посмотрела на Леньку, спрашивая глазами, Ленька-Леничка понял. Молча подошел к сосне, потер о шершавую ее кору руки, полез к уже оборудованной Серегой развилке. Мы с Колькой-Горюном, почему-то суетясь, перекинули через верхний сук принесенную с собой длинную веревку, к одному концу привязали за ствол и приклад пулемет, за другой осторожно, не отпуская, потащили.
Ленька-Леничка принял, с трудом уместил пулемет на верхнем перекладе, веревкой перехлестнул сошки. Ствол пулемета теперь смотрел косо в небо, на мысленно проложенную нами дорогу, по которой проходили, поднимаясь над лесом, тяжелые «Юнкерсы». Мы не знали, сколько там, в этой устрашающей все живое чудовищной машине сидит людей и что это за люди. Но мы знали: самолет — чужой, с крестами на широких крыльях, что он сбрасывает бомбы на наших людей, что те, кто в самолете, заодно с теми, кто убил и повесил Серегу. Это мы знали.
В стороне Сходни слитно гудели моторы. Мы уже вызнали, что какое-то время самолеты гудят на земле, потом гул усиливается, и самолеты начинают подниматься один за другим. Ровный ветер дул с востока, мы проверяли несколько раз, поднимая горсть пыли с дороги. Самолеты должны были подниматься над лесом и проходить точно над сосной, где сгорбился над пулеметом Ленька.
Молча мы ждали, когда-моторный гул там, у Сходни, сменится ревом, и огромная, как дом, махина, закрывая небо, поднимется навстречу нашим густо хлещущим пулям.
Я и Колька-Горюн стояли под сосной, задрав головы, и старались не смотреть друг на друга: страх комом стоял, в горле, приходилось всё время сглатывать слюну. Чуть поодаль стояла Искра, тоже, как и мы, в напряженном ожидании.
Мне казалось, ее тоже страшит то, что мы задумали, что она даже хочет что-то крикнуть, остановить Леньку. Но гул у Сходни усилился, перешел в пронзительный свист, и первый самолет, устрашая нас ревом, прошел левее сосны. Тут же другой, отсверкивая выпуклостью лобовых стекол, накрыл ревом весь лес. Я увидел, как затрясся пулемет в Лёнькиных руках, и зажмурился в ожидании ужаса взрыва — в моем представлении эта ревущая машина должна была взорваться прямо над сосной. Но рев перешел в гул, отдалился. Уже новый рев нарастал со стороны Сходни. Я едва успел открыть глаза, чтобы увидеть, как снова трясется Ленька-Леничка вместе с пулеметом. Но и этот самолет, словно заколдованный прошёл над сосной, даже не дрогнув раздутым пузом. Еще один самолет прошел над нами, но Ленька-Леничка теперь только вертел головой, заглядывал вниз, к нам, и беспомощно разводил руками. Мы догадались: он расстрелял всю ленту и так же, как мы, не может понять, почему самолёты не падают?
Под рев, все накатывающийся на лес, Ленька-Леничка спустился к нам, вытащил из-за пазухи круглую ребристую коробку пулеметного магазина — она была пуста.
— Ну, чего же ты? — выговорил Колька-Горюн с обидой, теперь ему было обидно за напрасно пережитый страх. А Ленька-Леничка в растерянности, с каким-то недоумением смотрел на свои руки.
Подошла Искра, потянула Леничку за рукав, усадила на землю, опустилась рядом. Коленки ее, туго обтянутые платьём, дрожали. Больше каждого из нас она переживала неудачу.
Мы тоже сели, показывая своим хмурым видом, как обмануты наши надежды.
Искра о чем-то сосредоточенно думала, напрягая лоб, морща нос. Вдруг спросила:
— Кто помнит, с какой скоростью летит пуля?
— Вроде бы метров семьсот в секунду, — вспомнил я.
— Так, — подтвердила Искра. — А самолет поднимается с какой скоростью?
Никто этого не знал.
— Километров сто в час, — пробовал угадать Колька-Горюн.
— Ну, сто! — не согласился я. — За час он километров триста пролетит!..
— Наверное, триста, а может, и триста пятьдесят, — сказала Искра. — Значит, в секунду сколько?
— Час — это 3600 секунд, — быстро отозвался Ленька-Леничка, он уже начал что-то соображать. Триста пятьдесят тысяч метров за три тысячи шестьсот секунд — это, округленно, сто метров в секунду.
— Самолет пролетает метров триста от нас. Это только кажется, что он над самой сосной, — вела свой подсчет Искра. — Значит, надо полсекунды, чтобы пуля пролетела эти метры. Самолет за полсекунды уйдет на пятьдесят метров. Надо стрелять далеко вперед, — убежденно сказала Искра. — Ты же в самолет стрелял? Так ведь?
— В самолет, — подтвердил Ленька-Леничка.
— Значит, стрелял в пусто! — огорченно сказала Искра.
И мы с Колькой-Горюном радостно согласились.
— В пусто, в пусто стрелял!..
Радовались мы не тому, что Ленька-Леничка стрелял в пустоту. Обрадовались мы тому, что теперь знали, почему самолет не упал и что надо сделать, чтобы он упал.
Томясь, мы ждали, когда самолеты возвратятся и снова начнут взлетать. Пулеметную металлическую ленту, сцепленную из круглых гнезд, как бусы, мы набили патронами с черным ободком вокруг капсюля. Серега у кого-то узнал и нам говорил, что это самые сильные, бронебойные пули.
