Ох, ох, неизжитая наша наивность! Думать не думалось, что выстрелы эти начинали еще одну трагедию, попал в которую наш Никола-Горюн.
Оказалось, Никола домой не пошел. Какая-то маята душевная, как потом успел он мне рассказать, увела его от речки в поле. Не зная зачем, залез он на нашу смотровую ель. Ель высоченная росла, отступив от леса, с ее высоты видать было далеко на три стороны: и опушку с большим болотом по краю через которое еще при дедах проложили гать, чтоб ездить через лес; и саму Речицу с ее домами; и два поля с молодым березняком по дальнему бугру, за которым шел большак на Сходню, обозначенный телеграфными, столбами.
Сидел Никола на ели, где ниже вершины приладили мы для удобства дощечку, горевал, а в уме прикидывал, когда, от каких городов наши в обороть двинут? И дойдут ли в эту зиму до Речицы? Всяко о всяком думалось, а больше все староста вспоминался, как ходил он по деревне вместе с полицаем и толстым немцем из Сходни и в каждом доме твердил: «Эх, землячки-землячки, забудьте, как прежде жили. Новый порядочек пришел. Фюрер уж день назначил по Москве, по Красной, парадом пройти. Потому жить надо тихо, тогда милостью божьей еще проживем. „Каждому — свое“ — так говорит фюрер! Терпите, терпите, землячки…» — Нудил, нудил староста, и суетился, и глядел зорящим глазом. А у самого под губой — дырка вместо зуба и, как скажет «фюреру», свист получается, вроде бы насмешка. И чего вспомнился хитрый дед, догадать не догадал. А вспомнился, какая-то зацепка к тому была! Хотел что-то в уме из прежнего распутать.
Но тут и ударили за бугром у сходненской дороги выстрелы. И посыпало, и затарахтало, ракеты над лесом заполыхали. Бой настоящий!
Никола чуть с ели не скатился, подумал: «В ловушку вкатились партизаны!..» Заторопился бежать, сам не зная куда, зачем, а под елью нос к носу столкнулся с парнем в кепчонке, в ватнике, с карабином в руке. Парень вроде оторопел:
— Ты кто? — крикнул.
Колька, сам оторопевший, махнул в сторону деревни. — Да вон, из Речицы!
— А, из Речицы, — обрадовался парень. — Это — хорошо! Итут же схватился за ногу, захромал, запрыгал, сел — Ногу поранили, сволочи! — ругнулся он, морщась. — Веди-ка, малец, в деревню. Прячь. Поймают — капут!
Колька, дурея от восторга, спросил:
— Ты — партизан?!.
— А что — не похож? — спросил парень, настораживаясь, добавил, успокаивая:
— Из своих, малец, из своих…
Тогда, еще больше дурея, Колька прошептал:
— Ты — от Деда?!
Парня словно током дернуло. Уставился на Кольку, шепотом ответил:
— От Деда. Что — ждут? — опросил парень, вглядываясь в Николу, и заторопил:
— Давай, веди к своим! Слышь какой бой? Того гляди побьют наших. Укрыться-то есть где?..
— Есть, есть! — обнадежил Колька. Хотел сказать о землянке, но в какой-то миг сработало в его памяти суровое предупреждение Искры: о землянке — никому! Даже, если к смерти поведут…
Кольки прикусил язык. В суетной радости от того, что перед ним живой, настоящий партизан, усадил парня под елью, сказал в торопи:
— Погоди-ка тут. Я — мигом: туда-сюда… Парень подозрительно глянул, предупредил:
— Смотри! — погрозил карабином.
— Будь спок, — ответил Колька, как принято было между нами, мальчишками, и помчался напрямки в деревню.
Когда Колька в радостном захлебе, торопя себя, рассказал Искре про бой, раненого партизана, про разговор, который даже в торопливости он передал слово в слово, Искра возбудилась, тут же и задумалась. О землянке запретила даже мыслить:
— Клятвудавал? Никто не отменял клятву! — сказала она резко, так резко, что Колька сник, трезвея, подумал, что еще бы чуть-чуть, и откачнулся бы он в предатели.
— Зови Саньку, Леничку! — приказала Искра.
И когда мы собрались, заставила Кольку повторить слово в слово весь разговор с парнем.
Мы, как и Никола, были на стороне раненого партизана, готовы были укрыть его даже в штабной землянке. Но Искра, заметно мучаясь и ничего не объясняя, и в этот раз воспротивилась.
— Повторяю: о землянке — ни слова. Ни ты, Леня, ни ты, Санечка, парню этому на дух не показываться. Один Николка будет иметь с ним дело.
— Но он же от Деда! — загорячился Колька, заметно взбодренный нашей поддержкой.
Искра сощурила свои зеленые глаза.
— А, если из Сходни? — раздельно, неуступчиво сказала она. — Если через этого парня докапываются, кто сбил самолет?..
Мы изумленно, недоверчиво смотрели на Искру — такого поворота событий мы не допускали. Но Искра жестко повторила: — Если это так?..
И мы, как бывало в таких случаях, умолкли.
— Куда ж его тогда? — спросил Колька. — Ведь ждет!..
— Думай, непримиримо сказала Искра.
— В сарайку к нам поведу. Куда ж еще? — Колька явно приуныл.
Искра заметила, подошла, поправила на нем кепочку с большим козырьком, подстукала снизу козырек, чтоб гляделся задиристо, сказала:
— Вот что, Никола, ты настроение не меняй! Сразу заподозрит, что ты не один. Для тебя он — партизан. Но лишнего… Не сболтни лишнего, Никола…
…По сей день удивляюсь, как Искра почуяла опасность там, где мы и заподозрить не могли своей смертушки. Потом она нам открылась: староста — опять староста! — заявился к еематери в канун этого, будто бы боя, сидел долго, всякого наговорил, как и в прошлые разы, между деятельностью и бездельностью сказал про верный слушок: сходненский комендант, мол, пускает по деревням своих людей, неотступно желает знать, кто геройский, их самолет сгубил. В подозрении, дескать, и наша Речица. Рассуждал-то он с матерью, а точно знал: за перегородкой Искра слушает!..
Но ведь и в этот, вроде бы случайный разговор, надо было вникнуть! Искра была как стратег, всякую малость вбирала в ум.
Про старосту и про то, что говорил он в доме Искры, мы узнали потом. А с тревожного вечера места себе не находили, ждали, как все сложится у Кольки.
Каждый день в ранних осенних темках Колька прибегал на огород к. Искре, докладывал:
— Рану в ноге не дал перевязать… Сам, говорит, излечу… Спрашивал: кто в лес по дрова ходит… Про Деда пытал. Говорю: дедушка-то что передал? Не отвечает. Не дозволено разглашать, говорит.
Мы выслушивали Кольку, не могли ничего присоветовать.
Искра снова и снова твердила: «Осторожней, осторожней, Никола!» И каждый раз спрашивала с пристрастием: «Разговор про самолет был?»
Колька отрицательно мотал головой. Вроде не все сходилось в подозрении Искры, и ото дня ко дню мы все больше склонялись к мысли, что в деревне прячется настоящий партизан. Вроде бы заколебалась и Искра. И тут Колька, дрожа от возбуждения, сообщил:
— Спрашивал! Про самолет!
— Ну-у! — враз выдохнули мы и теснее прижались к Искре.
— Что спрашивал? — Искра настороженно ждала, я чувствовал, как напряглось ее плечо.
Никола умел точно передавать любой разговор. В этом умении он был вроде артиста, и мы ёкнувшими сердцами ждали тревожного рассказа. Но Колька, похоже, был уже не в себе, заговорил угрюмо:
— Спрашивает: что, мол, слышно в деревне про подбитый самолёт? Я ему: про какой такой самолет? Он губы растянул, головой качает: дурачка, малец, строишь. Весь край про самолет знает. А твоя деревня слепая, что ль, была?.. Яему: слух был, партизаны из леса пальнули!.. «Значит, про самолет знаешь?!» — это он мне. А я плечами пожимаю. А он меня за грудки, вот так, руками, зенками сверлит. «А знаешь ли ты, что здесь в лесу, ни одного партизана не было?!»
