— Знаю, дружки у тебя верные. Но что сейчас скажу, для тебя, для одной. Знать о том будем ты и я. Никто боле. Так вот, дочка. Выходили мы наших, пораненных, от плена бежавших. Анна за то жизнью поплатилась. Но солдатушек уберегли. В леса надобно им отправляться. Безоружно, сама понимаешь, через войну не пройдешь. Партизаны безоружных тоже не жалуют. Стало быть… Знаю, дочка, про вашу захоронку. Может, одна знаю, что такая есть. Вот и пришла к тебе.
Тетка Таисия была спокойна. Каждого в деревне знала, от мала до велика, как собственных деток. И не страшилась, что с Искрой может случиться промашка. Видя, как в сомнениях заметалась девонька, поняв, сколько непосильных мыслей-чувств столкнулось в юной головке, взяла на себя грех полуправды. Подсказала тетка Таисия, что и как сказать нам, то есть мне и Леньке-Леничке, чтоб не заупрямились мы, но чтоб не сказать и про солдат спасенных.
Искра покорилась воле тетки Таисии, позвала нас к себе. И когда, как обычно, мы собрались вместе вроде бы почитать из прежде припрятанных книжек, Искра, пригнувшись к нам, заговорщически шепнула:
— Мальчики, от настоящих партизан люди были! — увидев, как вспыхнули мы радостью, неуверенно повторила: — Объявились в Речице… — и с подозрительной поспешностью пояснила: — С оружием у них плохо. Вот я и думаю, может, отдадим?!
Ох, Искра, Искра, для нас вся-то была она прозрачна, как речка родниковая. Ни в ком неправды не терпела, лживинки к себе не допускала! А тут… Тужится что-то укрыть в себе, а в душе неловкость, в лице неловкость — хоть глаза отводи! Мне бы не заметить, так нет — обида ум перехлестнула.
— Та-ак, — проговорил я, растягивая слова, чтобы Искра поняла всю горечь оскорбленных чувств. — Ясненько. С тобой кто-то говорил, тебе доверился, а мы, оказывается, не те, которые достойны… которые друг за друга. — Я хотел сказать: которые жизни готовы отдать друг за друга, но горло перехватило, сгреб я со стола шапку, пошел к двери! Ладно, что дверь не успел толкнуть, глянул, уходит ли со мной Ленька, а глянувши, будто обжегся о взгляд Искры. Нет, она не вскочила остановить меня, нет, словечком не окликнула! Только глядела мученическим взглядом, таким, что дурь моя и обида враз отлетели.
Стыд перед Искрой, перед Ленькой-Леничкой обжег — Леничка-то сидел от меня отвернувшись, показывал, что не на моей он стороне! И вернулся я, сел на лавку, в стыдобушке сунул шапку меж колен.
— Ладно, уж, прости, — сказал хмуро.
Искра ладошками закрыла лицо, пролепетала, не отнимая рук:
— Нет, это вы меня простите, мальчики. Виновата я, не все сказала, как есть. Я слово дала…
Ленька-Леничка, все еще не глядя на меня, отозвался:
— Не в чем тебе каяться, Искра. Слово дала — держи. Твое слово — наше слово. Санька и я тебе доверяем. А то, что он вздыбился, так это не от тебя. Терпенья уж нет в обиде жить! Чего спорить-то? Надо, так надо. Давайте думать: куда и как переносить. Землянка-то снегом завалена!..
Вот уж воистину: один от дури поглупеет, другой вразумит!
Снова и снова вспоминаю наши два камушка на веревочке, запущенные ввысь: один другого поддернет — оба летят!
Как бывает только в отрочестве, сразу и согласно забыли мы об обидах. Искра с хозяйской озабоченностью заспешила к печи, забавно шаркая по полу большими стоптанными, с обрезанными голенищами валенками. Длинная материнская юбка, два раза обкрученная вокруг тонкого ее тела и подвязанная веревочным пояском, заштопанная зеленая кофта с подвернутыми до локтей рукавами придавали ей какой-то особенно уютный, домашний вид. С раскрасневшимся лицом, с буйно-рыжими волосами, она хлопотала у печи, среди ухватов и чугунов, как Золушка, которой еще предстояло попасть на королевский бал.
Поставив на выскобленную столешницу помятую алюминиевую миску с еще влажной картошкой, исходящей парком, Искра каждому дала по маленькой луковке, насыпала на тряпочку щепотку соли.
— Макайте, ешьте! — сказала озабоченно. — Жалко, другого нет. Ну, да как-нибудь? — и улыбнулась виновато нам обоим.
Искра указала место — банька Таисии Малышевой. То, что банька Малышевых была передаточным местом, враз успокоило — Серегина бабка предать не могла.
Трудность была в другом: как в незаметности, вне чужой подозрительности перетащить оружие из землянки, — винтовки не гвоздики, в кармане не пронесешь. Да и снега кругом, куда ни шагни — следочек, вот он, как буквочка на книжке, читай, ухватывай того, кто оставил после себя знак!..
Прикидывали так и этак, спорили, понимали, чем может обернуться и для нас, и для кого-то еще любая промашка. В конце концов на одном сошлись. Протоптали тропу с моста в лес, мимо укрытой сугробами землянки. В лесу свалили пару не слишком толстых берез, разделали на дрова. Первый воз вместе с хворостом протащили на санках не таясь, прямо деревенской улицей, свалили у баньки Малышевых. Если б кто и заподозрил нас, иди копайся, в санках, кроме полен да хвороста, ничего. А что не в свою баньку дрова, так понять надо — разве осилит тетка Таисия воз дров из леса притащить?!
Пробный рейс прошел без осложнений. Тетка Таисия вышла к баньке, как всегда, сдержанно поблагодарила. С Искрой переглянулась, мне показалось, кивнула одобрительно. Зимний день недолог. Смеркаться стало, когда мы отправились на вторую возку. Ленька-Леничка с Искрой потащились в лес грузить санки хворостом, я же, как можно меньше оставляя следов, пробился к землянке, под сугробом прополз к лазу. В землянке было глухо, темно, но где что лежит я знал. Подул в ладони, отогрел озябшие пальцы, чтоб чувствовали, стал подтаскивать к лазу поочередно то, что было в углу.
Пулемет, из которого стреляли по «Юнкерсам», мы еще с осени зарыли тут же, в землянке. Затвор смазали, прищелкнули магазинную коробку с набитой патронами стальной лентой, все зашили в мешковину, уложили в яму, сверху прикрыли доской, присыпали землей. Пулемет мы договорились оставить себе. Из прочего решили отдать три винтовки, автомат немецкий, короткий, с рожком (другой, такой же, что взяли во ржи, с убитого немца, сгинул вместе с Серегой, когда стрелял он полицаев). Еще добавили пять круглых, как яички, гранат, цинковку с нашими и фрицевскими патронами. Не густо, но Искра сказала: — Пока хватит…
Мы не спорили, молча подчинились.
Все, что Искра наметила передать, я подтащил к лазу.
Когда Ленька-Леничка посвистел с тропы, я выволок винтовки к саням. Аккуратно, по-волчьи, ступая в свои же следы, сходил за автоматом и цинковкой. Все мы уложили под хворост, туго стянули воз принесенными подпругами. Лаз я завалил снегом, свои следы старательно замел еловой лапой. Ветер, дувший с утра, мел по склону поземку, была надежда, что к ночи начисто залижет снегом весь откос.
В улицу втащились мы почти в темках. Но половина луны выбилась из туч, осветила снега, наши тени медленно двигались вместе с нами по сугробам, выдавая запоздалую тройку.
У дома, где жил староста, сдавленный голос Леньки-Ленички заставил вздрогнуть.
— Староста с полицаем. Смотрят…
Я глянул: в тени дома в накинутом на плечи полушубке стоял староста. Рядом маячила длинная фигура сходненского полицая: вытянув шею, полицай разглядывал нас.
Едва наш воз поравнялся с домом, сходненский полицай вышел из тени, поправил на плече карабин, заторопился на промятую в снегу тропку, что вела на дорогу, к нам.
Нехорошо мне стало — вот-вот подогнутся ноги, я едва сдерживался, чтобы не повалиться прямо в снег.
Тут и услышал тихий голос Искры:
— Спокойно, мальчики. Полицая беру на себя. Тащите санки, не останавливайтесь…
Искра отстранилась от воза, встала у тропки, поджидая.
Что задумала Искра, могла ли она, слабенькая девчушечка, совладать с долговязым, сильным в злобе полицаем?! Мы с Ленькой-Леничкой оба подумали об одном, согласно остановились, готовые броситься Искре на помощь.
Минута была отчаянная. Всё могло кончиться разом и без возврата.
К изумлению нашему, от дома донесся голос старосты, какой-то невзаправдашний, тягучий, вроде бы даже с зевотцой:
— Окстись, Герасим! Ребятишки дрова в баньку тянут. Дозволил я им… Заходь-ка лучше в дом, по
