Я рот раскрыл, хотел спросить: — А ты?.. А он, видать, сообразил, что лишку перегнул, отпустил грудки, сказывает: «Наш отряд первый сюда пришел. Бой под Сходней слышал?!»
— Еще вот: вчерась, как сюда шел, кривуля дал. Какая-то лешачина померещилась. Глянул из-за кустов-то — он по-моему пути крадется. Видать, дознаться хотел, куда, это я по вечерам тикаю… Что-то уныло мне, братцы! — сказал Колька, кулаком потерзал свою грудь, будто болело у него там. Отвернувшись от нас, признался:
— И жрет этот партизан не по-партизански. В доме-то у нас голодуха…
Колька предчувствовал беду. На другой день прибежала к нам в дом испуганная Колькина мать, едва ворочая языком, поведала, что этот самый, что в сарае сидел, увел Кольку в Сходню. Мы с Ленькой- Леничкой побежали вдогон, хотели хоть что-нибудь вызнать, но дорога до самой Сходни была пуста.
Горюн появился в деревне через два дня. Шел он серединой улицы от своего дома, я так обрадовался, что, увидев, сунулся было к окну окликнуть. Колька заметил, сделал вид, что мое появление в окне ему безразлично, тут же стал усиленно сопливить, вытирать тыльной стороной ладони нос: туда-сюда три раза, еще туда-сюда три раза…
Я словно прирос к подоконнику: Колька, сопливя, подавал знак — опасно!..
Этот знак придумала предусмотрительная Искра. Когда война уже прошла через деревню, и все мы оказались вроде бы не на своей земле, под чужим, враждебным нам доглядом, Искра сказала:
— Мальчики! С каждым из нас все может случиться. Мы должны уметь предупреждать друг друга, если к кому-то из нас подошла опасность… — И научила нас «сопливить», особым движением вытирать нос.
Колька «сопливил»! Он предупреждал: опасно, не подходить! И шел будто бы с независимый видом серединой улицы в другой конец деревни, подбивая камушки носками тяжелых ботиноккоторые ему еще летом притащила мать с дальнего поля, где лежали убитые красноармейцы. Особенно старательно «сопливил» Колька, когда проходил мимо дома Искры, мимо Ленькиного дома, видно, боялся, что они, как и я, могут выскочить навстречу. Мы из своих домов видели, как спустился Колька к мосту, как пошел таким же мерным шагом по дороге, к карьеру.
Я рванул огородами к речке, чтоб разузнать, как и что с Колькой-Горюном, но Искра как знала о моем нетерпении — перехватила меня в прогоне.
— Домой! И никуда больше! Слышишь?! — сказала она мне таким ледяным тоном, что спине моей стало зябко. Тут же, с непонятной игривостью, хлопнула меня по затылку и на одной ножке, совсем по- девчачьи, поскакала к своему дому, крича:
— Санечка! Свидание наше отменяется! Слышишь, дурачок, от-ме-ня-ет-ся!..
В расстройстве, в тревоге вернулся я домой. Стоял у окна, ожидал, не появится ли Никола.
Горюн проследовал обратно тем же путем, все так же продолжая усиленно «сопливить», и будто и не был — исчез из деревни.
Какая тайная опасность окружала Николу, понять мы не могли, пока староста не проговорился, и опять-таки у Искры в доме!
«…Кольку-то, Кольку Горюнова при комендатуре держат! Уличили вроде бы связь с партизанами, через него ищут сообщников… Не приведи, Господь, ежели такое подтвердится! Погинет деревня, вся, как есть, погинет!..» — Староста жаловался матери Искры, а выходило — в который уже раз! — будто предупреждал кого-то, кто должен был про то ведать.
Дня через три, уже к ночи, в кладовочку, где я спал, стукнули. Тихонько, на цыпочка, прокрался я в крыльцо. Из тени дома так же тихо подался ко мне Колька. Сели назавалинку, Колька дышал тяжело, с присвистом, как дышат старики, все потирал грудь, говорил с остановами, воздуха не хватало ему.
— Партизан, Сана, полицаем оказался. Искра правая была. У ее чутье на гадов… Заграбастал меня в комендатуру. Били, в груди повредили… Кнутом хлыстали, как ни одну лошадь не бьют… Эва, вот… — по движению его рук я понял, что он задирает рубаху. — Пощупай-ка….
Заранее пугаясь, я провел как мог осторожно по узкой его спине, и пальцы мои, как по боку корзины, пробежали по жестким, будто сплетенным, рубцам.
— Жалко тебя, Никола. И стыдно! — сказал я, не давая прорваться злым, обидным слезам. — Тебя одного за всех!
— Ладно, как одного! Кабы повел этого партизана в землянку, — думаешь? Там оружье, пулемет… Всю бы деревню подчистую пожгли. Когда б не Искра, куда б дело повернулось?.. Со мной-то что? Спознали, гады, что в дальние деревни ходил. Про деда пытали… «Дед», Сашка, оказывается, кличка тамошнего партизанского командира. А я одно долдоню, к своему, мол, дедушке шел… Отступились. У них там расписано про родню. Сошлось, что дед все ж был…
А самолет сбитый задницу им прожег. Ох, лютуют! Дознаться не смогают. С самого верху, видать, приказано того стрелка сыскать… Фига с два, ищут ветра в поле… Ты, Саня, скажи Искре, чтоб пока не ходила в землянку. У их везде — глаза поставлены. Следят… Тогда меня подпустили, чтоб по деревне и по за ней прошел. Следили, кто подойдет. Я уж «сопливил, сопливил»… Хорошо спроворили, не сунулись… А то б и вас всех прибрали!.. Худо мне, Санька. Что били, грудь отбили — все бы ничего… Меня, Сань, в Германию угоняют. Детишек поднабрали со всех мест… Теперь за Рудню, к железке повезут. Умолил я с маткой проститься. Не знаю, с какого бока староста наш, деревенский, подкатил, за меня перед ими поручился. С чего бы это, Сань?..
— Так ты оставайся! — возрадовался я. — Спрячем, кормить будем. Пока наши не придут!..
Колька долго молчал, тер потихоньку грудь, Вздохнул тяжело, так, что пискнуло у него в горле.
— Не можно, Сань. Тогда матку заместо меня погонят… А куда ей?!. Вся болезная. Соседями только и держится… Нет, Сань. По всему видать, мне в чужие края подаваться… Ты Искре скажи, что… Ну, это самое. Что я не только о себе. Что тоже — человек… — Колька встал, неловко обнял меня. Осторожно, как лесной зверек, ушел в темноту.
На другой день, когда все это я рассказал Искре, узнал, что опять у них в доме был староста и такое вот сказал:
— Три машины ребятеночков из Сходни отправили. Нужда, видать, в детишках там, в Германии. Какая нужда, то нам неведомо… Вот и у Горюновых мальчишку отправили. Отправили Кольку-то! — и добавил, вроде бы нас всех жалеючи:
— Второго мальца не уберегли!..
ОПАСНОЙ ТРОПОЧКОЙ
В глухой зимний вечер вошла в дом к Искре Таисия Малышева — строгая бабка Сереги. Покосилась в угол, где со времен еще деда, похороненного до войны, тускло отсвечивала иконка с зажженной лампадкой. В раздумье приложила пальцы, сложенные щепотью, ко лбу, перекинула с плеча на плечо. Откутала с головы черный платок, скинула на плечи, села на табурет у нагретого бока печи, уставила взгляд на коптящий огонек лучины, приклоненной низко к корытцу. Не сводя глаз с огонька, сказала стоявшей тут же у стола хозяйке:
— Слышь-ка, Катерина, сходи на час к Дуне. Одна вечеряет. С дочкой твоей поговорить надо.
Слово тетки Таисии — закон для деревенских. Мать Искры, с тревогой поглядывая на дочь, собралась, вышла.
Искра сменила лучину, застыла над столом в ожидании.
— Не дивись, дочка; что к тебе пришла говорить, — ровным голосом сказала тетка Таисия. — Нужда привела. Не своя. Поймешь, как скажу. Только прежде обмолвлюсь: еще при жизни Сереженька мне доверился. Знал, и ты знай: слово, Таисье доверенное, железом не вытащишь. Потому не отводи глаз, не поминай про клятву, что друг дружке сказывали. Я клятву свою дала, перед собой дала. В этом мы с тобой сродни…
Тетка Таисия глянула прямо в глаза. Искра, сдавив до боли кулаками щеки, молчала, не могла догадать, что потребует сейчас от нее суровая бабка Сереги. Медлила и Таисия, словно про себя взвешивала нужду: знала, то, что скажется, невозвратно. Еще раз, остерегаясь, предупредила:
