и выпивается то, что трудно припасалось месяцами. Сдвигается что-то в самих людях. Люди как будто запамятуют прошлое: недруги пьют за одним столом, обидчики чокаются и целуются: всё вне и внутри людей переменяется, как будто на время праздников перестаёт быть установленный порядок, и гуляющие люди дозволяют себе и другим то, чего не дозволили бы во все другие дни. В праздники, как в распутицу, нет дорог, и хмельные люди колесят по всей широте земли и делают, что только душа заявит!..
Первое мая в этом году пришлось на великий пост. И отметили май сдержанно, без лишних выпивок, с речами, с концертом городских артистов в клубе. На другой день с утра мужики на лошадях уже пахали подсыхающие бугры.
Село как будто выжидало. Но запахи лука, горячего масла, сладкой ванили шли из домов на улицу. С каждым днём запахи густели. Печные трубы дружно дымили, окна светились допоздна — в домах шла скрытая внутренняя суетня. Ребятишки у завалинок уже хвалились и стукались крашеными яйцами, мужики выходили из домов довольные, отирали губы, были подозрительно добры и разговорчивы. А друг Гаврилы Федотовича, пасечник и охотник Федя, по кличке «Нос», мужик до крайности несамостоятельный, имеющий слабость до всяких праздников, ещё за два дня до срока сошёл, покачиваясь, с крыльца, обратил лицо со своим раздутым, похожим на две сросшиеся картофелины, носом к густеющей тёплой небесной сини и, подняв палец, возвестил истово орущим на берёзах грачам: «Христос воскресе…»
Алёшка первый раз в жизни видел, как готовится к празднику село, и дивился всему, что творилось в эти дни в большом гужавинском доме. Дом, как старую шубу, дружными усилиями выворачивали наизнанку: тащили во двор одеяла, подушки, развешивали на плетнях зимнюю одежду, палками выбивали половики, внутри отмывали, чистили, новили.
Потом дом как будто выворачивали обратно — всё втаскивали, укладывали, каждую вещь ставили на своё извечное, всем привычное место. В этой яркой работе, которую все Гужавины делали вместе, было столько азарта, старания, убеждённости, что Алёшка, теперь почти каждый день гостивший у Витьки, не мог не броситься в эту общую суету, как в весёлое купанье на реке в жаркий день.
Вместе с Витькой он вытаскивал набитые соломой матрасы, палкой колотил половики, починял изгородь и калитку, белил печь. Он знал, что Витьке трудно жилось под началом властной Капитолины, и радовался, наблюдая, как согласны они сейчас, в общих заботах, как приятна Витьке её быстрая похвала или короткий, даже какой-то заискивающий зов о подмоге. Алёшка, отбеливая печь или прибивая на место посудную горку, радовался тому трудовому ладу и всепрощению, которое он видел в эти дни у Гужавиных. Бывало даже такое: Васёнка шаркает по мокрому полу тугим голиком, крыло тёмных волос на её взмокшем лбу бьётся, как живое, её босая сильная нога так и ходит взад-вперёд, распалившись, она рывком отбрасывает табурет или сдвигает скамью и крепко задевает при этом Капитолину. И Капитолина, с подоткнутым подолом длинной юбки исступлённо скоблящая ножом стол, даже не выговаривает Васёнке — только чертыхнётся в азарте работы да подёргает ушибленной ногой. Стремительная Зойка, блестя глазами, мечется из горницы в сени и обратно, обжигает Алёшку взглядом и с охотой выполняет всё, что скажет Капитолина. И Гаврила Федотович, прилаживая к высокому крыльцу новые перила, одобряет каждого словом, как будто, делая своё дело, боится порушить желанный его сердцу мир, не частый в работящей его семье. И замечал Алёшка, что каждый из Гужавиных, стараясь в полную меру своих сил, нет-нет да примеривался беспокойным и ревнивым взглядом на соседские дома: а как там, у соседей, не опережают ли они их? Упаси бог углядеть себя в нерасторопных!
Пасху в Семигорье всегда гуляли шумно. И хотя церковь и её пустая колокольня с облупившимися кирпичными стенами молчала, как покойница, всё равно, охраняя вековую веру, старухи со стариками и бабами собрались и упрямо потянулись за семь вёрст в Покровское ставить свечи и святить куличи.
В первый день с утра гуляли по домам. К полудню вывалились на улицу, ходили толпами по селу, на ходу приплясывали, пели, выкрикивали частушки, по дороге забегали то к куму, то к свату, снова собирались на улице и шли нарядные, растрёпанные, горластые. Бабы, сверкая глазами, с визгом налетали на встречных мужиков, валили на землю. Распалившиеся мужики хватали баб, наминали им бока. Улица шумела, перекрывая грачиный грай. Все гармонии и балалайки, что были в селе, играли враз и каждая своё.
В этой бесшабашной кутерьме было тревожно, весело и даже как-то жутковато, как в грозу.
Алёшка и Витька ходили по шумному селу, стараясь не замечать наплывающие из открытых окон запахи еды и сладких куличей. Васёнка успела сунуть Витьке большой кусок пирога, но всё равно он был голоден, голоден привычно, и потому старался не заглядывать в окна, где за столами ещё сидели, кричали, выпивали.
Они ходили по селу, оглядывали гуляющие толпы, с загадочными улыбками приглядывали принаряжённых девчат, которых на улице копилось всё больше и больше, и с нетерпением ожидали, когда, наконец, снова появятся подводы. С ними рядом уже ходили Иван Петраков и Нурла, сын плотника татарина Шайхулина, а лошадей всё не было видать.
— Ну, что они там! — горячился Витька.
— Да ведь не сразу: пока отвезут! Одно, другое… — успокаивал Иван.
Наконец с околицы в село ворвались шумные подводы. Кони, с красными лентами на дугах, неслись по ещё не просохшей дороге, копытами отшвыривали тяжёлые комья земли. На телегах, держа в руках струны-вожжи, стояли парни-комсомольцы в кепочках, с кумачовыми бантами на пиджаках, с глазами хитрыми. Их залихватские крики: «Ооо-эй», — хлестали по гуляющим толпам.
Пролетев к концу села, обоз развернулся. Теперь парни лихо осаживали коней, вежливо приглашали девчат прокатиться, подсаживали на телеги, покрытые чистыми половиками и попонами, и тут же, усадив любопытствующих девчат, срывали лошадей с места. Витька на одну из телег ловко подсадил Нюрку Петракову с двумя подружками, Иван, Нурла и Алёшка устроили на следующей ещё шестерых, и вся вереница подвод с гиком и свистом помчалась из села.
У бора уже горели огнища, по всей подсушенной солнцем опушке игралась молодёжь. Здесь был свой праздник: под гармонь девки пели про тот приказ, который «дан ему на запад, ей в другую сторону», у протянутой между деревьями сетки парни в азарте шлёпали по мячу. Женя Киселёва с наглухо завязанными глазами под хохот всех, кто был вокруг, кружилась и хватала дубинкой по земле, стараясь угадать по горшку. Двое парней наперегонки бежали по склону, придерживая у пояса мешки. Весело было глядеть, как парни, торопясь, перебирают в мешках ногами, путаются в них, как в длинных юбках. Один из парней смекнул и широко, по-заячьи, запрыгал к заветной черте. И всем этим весельем заправлял невозмутимый Вася Обухов.
Ростом ниже Витьки, но сбитый ладно и крепко на долгие годы, он выделялся среди принаряженных парней и девчат своим будним видом: кирзовые сапоги, всем знакомый, коротковатый в руках пиджак, под пиджаком, как всегда, аккуратно застёгнутая на все пуговки серая рубаха; но в этой его будничности не было вызова общему гулянию — он всегда так ходил. В одежде и поступках он спокойно и серьёзно подражал своему отцу Ивану Митрофановичу. Старенький пиджак и рабочие сапоги не мешали Васе Обухову быть хозяином веселья. Веселье нуждалось в нём. И если где-то что-то не залаживалось, кто-то кого-то обидел или не хватало придумки — звали Васю Обухова, и Вася налаживал, мирил, придумывал — и пылали огнища, и шумело веселье!
Когда Алёшка и Витька подъехали к игрищу, Вася Обухов с Зойкой натягивали между деревьями шнур. На нитках свисало со шнура десятка полтора забавных и полезных вещиц — карандаши, конфеты, соски, зеркальца, даже маленькая кукла. Кто-то уже хотел награды, держал большие ножницы, и ему завязывала глаза — готовься, милок, отсчитывай шаги и щёлкай ножницами! Не угадаешь по нитке — режь, на радость зрителям, воздух!..
Вася Обухов сам подошёл к Витьке и Алёшке, как всегда невозмутимый, но по весёлой хитринке в глазах и ухмылке, растягивающей его плотные усмешливые губы, видно было, что Вася доволен.
— Ну, умыкнули невест? — спросил он.
— Гляди! Человек двадцать доставили… Может, ещё разок заехать? — стараясь утишить кипящее в нём возбуждение, говорил Витька.
— Хватит муравейник ворошить. Пасхальное застолье и так поредело. Парни всё одно за девчатами потянутся. Отводите лошадей да сами погуляйте!
От конюшни они возвратились к бору.
Алёшка загорелся желанием постукать по мячу, но Витька, пряча глаза, отвёл его в сторону, с
