Семигорье

робостью, смешной для парня, стоял перед ним, комкая в кармане бумагу.

Алёшка догадался, что друг позвал его для откровения, и сел под сосну, на выпирающие из земли, согретые первым настоящим теплом корни. Торопить в таких случаях не положено, и Алёшка терпеливо ждал, покалывая палец острием жёлтой сосновой иглы.

— Об этом даже Зойка не знает, — с трудом сказал Витька. — А тебе давно хотел показать… Если что, не жалей — прямо в глаза, ладно? Я, знаешь, стихи написал. Витька глядел в сторону, его большие неуклюжие губы мучительно кривились, смотреть на него было неловко. Алёшка прикрыл глаза рукой, чтобы не смущать друга.

— Читай! — сказал он. Витька, срываясь с голоса на шёпот, прочёл:

Как подумаешь — что-то странно:
Слишком быстро годы летят!
Это было совсем недавно —
Года два тому назад.
Года два, и никак не боле.
Мы учились с тобой вдвоём
В деревенской маленькой школе,
Выходящей к реке двором.
Летом двор зарастал крапивой,
А весной мы, мальчишки, сюда
Прибегали во время разлива
Посмотреть, прибыла ли вода.
И бежали быстрее ветра
Поразить известием класс,
Что на целых три сантиметра
За урок вода поднялась…

Витька замолк. Алёшка отнял от глаз руку, внимательно и очень серьёзно смотрел на покрытое пятнами волнения лицо друга — под крутыми выпирающими надбровьями ожидающе вздрагивали опущенные светлые Витькины ресницы.

— Вить, не прими за обидную жалость мои слова, но это — здорово. Честное человеческое! Никогда не думал, что ты и стихи… Что ты можешь думать стихами!.. — Алёшка сам волновался и не мог выразить то, что сейчас чувствовал. — У тебя есть ещё? Прочти!

Витька, торопясь, вытащил из кармана ещё листок, разгладил на ладони, про себя начитал, шевеля губами, и, остановив глаза на сосне, голосом вдруг отвердевшим заговорил:

Товарищи наши в далёком Мадриде,
Смелее, смелее в атаку идите!
Пусть много народа погибнет в бою,
Но вы отстоите столицу свою!
Наёмники Франко, убийцы народа,
Хотят, чтоб в Мадриде погибла свобода.
Собравшись полками, к Мадриду идут,
Они просчитались! Они не пройдут!..

Алёшка не успел ничего сказать, как из-за сосны выскочила Женя Киселёва, возбуждённая общим весельем, простоволосая, с широкой улыбкой на мальчишеском лице.

— Захоронились, соколики! — Она широко расставила руки, как будто намеревалась схватить зараз Витьку и Алёшку, её шальные глаза искрились смехом. — Что это — выступаете, а зрителей нет? Уж не про любовь ли песни ладите?! — Она потеребила листок в Витькиной руке. Алёшка не мог после удивительных Витькиных стихов тут же настроиться на шутливый лад Жени-трактористки. Он поднялся, машинально отряхиваясь, задумчиво сказал:

— Витя сейчас про Испанию свои стихи читал!..

Как будто кто рукой провёл по лицу Жени, снял с её играющих глаз и распалённых щёк беззаботное веселье.

— Витька покосился на Алёшку, взглядом осуждая его за ненужную откровенность, опустил голову, потёр кулаком лоб — сделал вид, что вспоминает.

— По сводкам, — сказал он, — над Мадридом был воздушный бой. Самый большой за всю историю земли и человечества. Фашистские самолёты вынуждены были удалиться…

— Так им, паукам, — оглобля под ребро! — сказала Женя. — А стихи?

— Стихи?.. Стихи — это так. Ни к чему, Женя!

— Витя! Не обижай. С одного поля нам с тобой хлеб убирать… Давай, Витя!

Витька поколебался, тихо и сурово, по памяти, ещё раз прочитал стихи про Мадрид. Женя слушала, сжав губы, углы её рта подёргивались, когда Витька голосом выделял какое-то слово: стихи как будто опаляли её, и молча и страстно, она принимала этот жгущий её жар слов.

— Крепко надоумило тебя, Витя! — сказала Женя, когда Витька дочитал. — От моего сердца, от души моей сказал! И всё в лад. Как бы мне уцепить эти твои слова?.. Ты, Витя, сбереги их, потом мне наговоришь. Слышишь?!

Открытая хвала и растроганность Жени смутили Витьку. Но Алёшка видел радость на его разволнованном лице и радовался Витькиной радости, как своей.

— Но айдате-ка в круг, соколики! Ведь меня девки прислали, горюхаются без вас! Вон и Зойка бежит, не иначе за вами… — Женя взяла своими сухими железнокрепкими руками руки Алёшки и Витьки и повлекла обоих к общему веселью.

Алёшка всё-таки ушёл к волейболистам: у сетки, в знакомых и определённых правилах игры, он чувствовал себя увереннее, чем в стихии вольного гулянья. Витька остался среди девчат и парней, досыта напрыгался и наигрался в разные весёлые игры и теперь, остывая, прохаживался по закраине бора. Тут и вышел из гуляющей толпы навстречу ему худой и высокий, на голову выше всех других Иван Митрофанович.

Как и Вася Обухов, он был в серой рубашке, пиджаке, сапогах, только голову его прикрывала кепка с широким козырьком. Глаза его хитровато щурились, довольную усмешку он даже не старался загнать под усы.

— Ну, молодцы, парни! — говорил Иван Митрофанович, как взрослому пожимая Витьке руку. — Вашу контрпасху в историю Семигорья надо записать. Ну, молодцы, ребята!..

После того ноябрьского дня, проведённого у Макара, Иван Митрофанович как-то выделил Витьку, как будто записал себе в родню, и Витька это чувствовал, и радовался, и смущался. И теперь, смущаясь, спросил:

— Макар-то Константинович не объявился?..

— Нет, понимаешь! К севу обещал. А сев — вот он: день-два — и трактора пускать!.. Как бы не запоздал Макар!..

Макара не ко времени направили в область учиться на механика. Уехал он под Новый год, без охоты, обещал скоро вернуться, по расчётам должен был уже быть. Витька связывал с его возвращением перемену в своей неулаженной жизни и ждал, очень ждал Макара. Вместе с ним ждала Макара и Васёнка.

Из города Макар писал, и тётка Анна после каждого письма передавала поклон Васёнке и привет ему, но самого Макара не было, и почти целую зиму Витька сиротствовал.

Иван Митрофанович положил на плечо Витьке руку, сказал, утешая: