Я повернулась к Марино.
— Какой-то придурок пытается сыграть на твоих нервах. — В пульсирующем свете уличного фонаря его лицо показалось мне угрюмым. — Цель ясна: расстроить, запугать, отравить тебе жизнь. И должен добавить, у него это неплохо получается.
— Ты же не думаешь, что Кэрри...
Я свернула к дому.
— Не знаю, — перебил меня Марино. — Но я бы не удивился. Про то, где ты живешь, в газетах писали не раз.
— Может быть, попробовать выяснить, откуда были сделаны заказы? — предложила я. — Если звонки были местные...
— Господи! Надеюсь, что нет. Если только это не кто-то из твоих здешних тронутых почитателей.
— Их тоже хватает.
Я припарковалась рядом с его машиной и выключила двигатель.
— Могу прилечь у тебя на диване, если только ты не против, — предложил Марино, открывая дверцу.
— За меня не беспокойся. Лишь бы не привезли еще один контейнер. Соседи этого не переживут.
— Я вообще не знаю, почему ты здесь живешь.
— Знаешь.
Он вытащил сигарету, всем своим видом демонстрируя нежелание уходить.
— Ну да. У вас же здесь охранник. Тоже мне...
— Послушай, если ты не очень хорошо себя чувствуешь и не хочешь садиться за руль, для меня будет великой честью предоставить тебе свой диван.
— Это кто себя плохо чувствует? Я? — Марино щелкнул зажигалкой и выпустил струйку дыма в открытую дверцу. — Я не о себе беспокоюсь, док.
Я вышла из машины и остановилась, поджидая его. Он неловко выбрался из салона, большой и уставший, и на меня вдруг накатила теплая волна грусти и любви. Марино был одинок и, вероятно, глубоко несчастен. В его жизни было мало хорошего, и вспомнить он мог разве что жестокость и насилие, с которыми сталкивался на работе, и неудачные связи, оставшиеся в далеком прошлом. Пожалуй, единственной константой в жизни была я, однако, довольствуясь моей вежливостью, он редко получал от меня тепло. Это было просто невозможно.
— Пойдем. Я приготовлю тебе пунш. И ехать никуда не надо. Ты прав. Мне не очень хочется оставаться одной, и еще неизвестно, не готовит ли ночь сюрпризы вроде пиццы и такси в аэропорт.
— Вот и я об этом думаю, — с напускной озабоченностью сказал Марино.
Я открыла дверь, отключила сигнализацию, и через несколько минут Марино уже сидел на диване в гостиной, потягивая бурбон со льдом. Я принесла ему свежие простыни и одеяло из чистого хлопка.
— Тебе никогда не приходило в голову, что мы все же можем проиграть? — сонно пробормотал он.
— Проиграть? Что ты имеешь в виду?
— Ну, знаешь, как говорят в кино,
Марино всегда начинал ругаться, когда уставал или выпивал. В его устах крепкие слова никогда не звучали оскорбительно, они просто выражали то, что он в данный момент чувствовал. Я много раз объясняла ему, что это вульгарно, что некоторые воспринимают ругательства слишком буквально, но Марино был неисправим.
— Не могу думать о том, что такие, как она, победят, — тихо сказала я, делая глоток красного бургундского. — И даже не стану пытаться.
— Боишься?
— Нет. Просто верю, что такого не случится.
— Да. — Он снова приложился к стакану. — Ты веришь. Гребаная вера. А знаешь, сколько парней на моей памяти умерли от сердечных приступов или погибли на работе? Многие ли из них, по-твоему, верили? Возможно, все, черт бы их побрал! Никто не думает, что он умрет. И мы с тобой тоже не думаем, хотя знаем, как оно может случиться. У меня, например, хреновое здоровье, верно? Думаешь, я не понимаю, что каждый день вдыхаю яд и проглатываю отраву? Могу ли я что-то с собой сделать? Нет. Я просто старый неотесанный чурбан, который должен жрать стейки и пить виски и пиво. Я уже давно перестал слушать, что говорят врачи. Наплевать. Так что в седле мне сидеть осталось недолго. Понимаешь?
Голос у него стал хрипловато-сентиментальным.
— И придут на похороны лишь горстка копов, а ты скажешь, что работать со мной было не так уж и плохо, — продолжал Марино.
— Давай-ка спать. И ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Не могу даже представить, что с тобой что-то случится. А если ты так думаешь, то только потому, что дурак. Большой старый дурак.
— Ты серьезно? — с надеждой спросил он.
— Ты и сам знаешь.