— С радостью бы, леди, но, увы, я поклялся остаться тут.
— Бедный Дерфель.
Она вернулась к окну и принялась наблюдать, как копает в саду брат Маэльгвин. Вместе с ним был оставшийся в живых послушник, брат Тудвал. Второй послушник умер от лихорадки в конце зимы. Тудвал пока еще здравствовал и делил келью со святым. Святой хотел, чтобы мальчик научил его буквам, желая, вероятно, выяснить, на самом ли деле я перевожу Евангелие на язык саксов. Но парнишка, по-моему, был не очень смышлен и годился скорее для копания земли, чем для чтения. Пришло, кажется, время заиметь в Динневраке несколько настоящих ученых. Эта хилая весна снова оживила наши обычные споры о дне Пасхи, и мира у нас не будет, пока эти споры не разрешатся.
— Сэнсам на самом деле поженил Артура и Гвиневеру? — перебила мои мрачные мысли Игрейна.
— Да, — сказал я.
— И произошло это не в настоящей большой церкви, с песнопениями, трубными звуками и дождем золотых украшений?
— Это случилось на поляне у ручья, — сказал я, — при лягушачьем кваканье и под сыплющимися за бобровой плотиной золотыми ивовыми сережками.
— А нас поженили в пиршественном зале, — усмехнулась Игрейна, — и дым до слез разъедал мне глаза. — Она пожала плечами. — И какую же историю ты придумал в оправдание?
Я покачал головой.
— Никакой.
— А на провозглашении Мордреда королем, — она пристально посмотрела на меня, — меч не воткнули, а всего лишь положили на камень? Ты уверен?
— Он просто лежал на нем. Клянусь, — я перекрестился, — клянусь кровью Христа, моя леди.
Она пожала плечами.
— Дафидд ап Груффуд переведет твою историю так, как я пожелаю, а мне хочется, чтобы меч был воткнут в камень. Мне нравится, что ты по-доброму описываешь Кунегласа.
— Он и вправду был хорошим человеком, — сказал я, помня, что Кунеглас — дед мужа Игрейны.
— А Кайнвин и на самом деле была красивой? — продолжала выспрашивать Игрейна.
Я кивнул.
— На самом деле. У нее были голубые глаза.
— Голубые глаза! — Игрейна поморщилась. Она наверняка подумала о том, что голубоглазыми чаще всего бывают саксы. — А что сталось с брошью, которую она дала тебе?
— Не помню, — соврал я.
Брошь преспокойно лежала в моей келье, надежно спрятанная от соглядатаев Сэнсама. Святой, кого Господь безусловно превознес над всеми людьми, живущими и умершими, не позволяет нам владеть даже малыми сокровищами. Все наши вещи должны быть сданы ему на хранение. Это правило незыблемо, и я сдал Сэнсаму все, включая и Хьюэлбейн. Но, да простит меня Бог, брошь Кайнвин я оставил у себя. С годами золото стерлось до гладкости, и все же, когда я по ночам вытаскиваю брошь из тайника и разглядываю ее при лунном свете, в еле заметных линиях узора мне видится лицо Кайнвин. Иногда я дерзаю дотронуться до нее губами. Каким же стал я глупым стариком! Возможно, я позже отдам брошь Игрейне, потому что, знаю, она это оценит, но пока эта капля золота для меня как царапинка солнечного света в холодном сером сумраке. Конечно, когда Игрейна прочтет эти мои слова, она узнает, что брошь не пропала, но, коли моя королева так же добра, как я думаю о ней, она позволит мне сохранить это невинное напоминание о давней греховной жизни.
— Мне не нравится Гвиневера, — сказала Игрейна.
— Значит, мне не удалось убедить тебя, — вздохнул я.
— По твоим словам, она рисуется жесткой и злобной женщиной, — сказала Игрейна.
Некоторое время я молчал, прислушиваясь к блеянию овец за окном.
— Она могла быть по-настоящему доброй, — медленно проговорил я. — Умела печального развеселить, несчастного сделать счастливым. Но у нее было отвращение ко всему привычному, обычному. В ее мире как бы не существовало калек, некрасивых или скучных вещей. Она страстно желала исключить из своей жизни все, что причиняло ей неудобства. В мире Артура, наоборот, находилось место и для уродливых, и для бедных. Он всем хотел помочь.
— И мечтал весь мир превратить в Камелот, — мягко улыбнулась Игрейна.
— Мы называли этот мир просто Думнонией, — жестко произнес я.
— Ты пытаешься все лишить красок, принизить, Дерфель! — резко сказала Игрейна, хотя по- настоящему она никогда на меня не сердилась. — Я представляю Камелот сказочной страной, воспетой поэтами: изумрудная трава, высокие башни, нарядные дамы и благородные воины, усыпающие их следы цветами. Я хочу менестрелей и смеха! Разве не могло быть такого?
— Что-то я не припомню усыпанных цветами тропинок, — усмехнулся я. — Твердо помню окровавленных воинов, выживших в смертельных схватках. Одни хромали, другие ползли, вопя от боли, третьи валялись в пыли с распоротыми животами.
— Прекрати! — вскричала Игрейна. — Почему же тогда барды называют это место легендарным Камелотом?
— Потому что поэты всегда были глупцами, — сказал я, — иначе разве стали бы они поэтами?
— Нет, Дерфель! Все же было в Камелоте что-то необычное. Расскажи мне об этом, — потребовала Игрейна.
— Необычным это место было потому, — ответил я, — что Артур дал той земле справедливость.
Игрейна нахмурилась.
— И это все?
— Это, дитя мое, — сказал я, — намного больше того, о чем мечтали многие правители, не говоря уж о том, что они сумели сделать.
Она передернула плечами, отбрасывая эту неприятную ей тему, словно плащ.
— А Гвиневера была умной? — спросила она.
— Очень, — сказал я.
Она поигрывала крестом, который носила на шее.
— Расскажи мне о Ланселоте.
— Погоди.
— Когда прибыл Мерлин? — забрасывала меня вопросами Игрейна.
— Вскоре.
— Ты боишься святого Сэнсама?
— На попечении святого наши бессмертные души. Он делает то, что должен делать.
— Но он и вправду упал на колени и молил о мученической смерти, перед тем как согласился обвенчать Артура с Гвиневерой?
— Да.
Я не смог сдержать улыбки при этом воспоминании. Игрейна засмеялась.
— Я попрошу Брохваэля сделать Мышиного Короля настоящим мучеником, — вдруг сказала она. — Тогда ты, Дерфель, станешь настоятелем Динневрака. Тебе хочется этого, брат Дерфель?
— Я бы не хотел, чтобы мое повествование привело к раздорам. Мир и понимание, вот к чему я стремлюсь, — насупился я.
— А дальше, что же было дальше? — теребила меня Игрейна.
Потом была Арморика. Заморская страна. Красивый Инис Требс, король Бан, Ланселот, Галахад и Мерлин. Бог мой, что это были за люди, какие времена, какие битвы и какое разочарование! И все это случилось в Арморике.
* * *
Позже, гораздо позже, оглядываясь назад, мы называли те времена дурными, но редко возвращались в разговорах к тем давним дням. Артур терпеть не мог, чтобы ему напоминал и о том отрезке его жизни, когда бешеная страсть к Гвиневере повергла Думнонию в хаос. Его помолвка с Кайнвин была похожа на брошь, скрепляющую сплетенное из паутины платье. Стоило убрать брошь, как все это хрупкое одеяние расползалось. Артур обвинял во всем себя и не любил говорить о тех ужасных годах.
