Бернард Корнуэлл
Скиталец
В знак дружеского расположения и глубокой признательности посвящаю этот роман Джун Белл и Эдди Беллу
Часть первая
Стрелы на холме
Стоял октябрь, месяц ежегодного умирания природы, когда перед наступлением зимы крестьяне забивают скот, а северные ветры дышат стужей. Осень уже вызолотила каштаны, кроны буков казались объятыми пламенем, а дубовая листва – отчеканенной из бронзы. Томас из Хуктона вместе со своей подружкой Элеонорой и другом, священником Хоббом, добрались до затерянной в холмах фермы, когда уже пал сумрак, так что отворить им хуторянин отказался, однако через дверь крикнул, что путники могут заночевать в хлеву. Под шелест дождя Томас завел их единственную лошадь под полуразвалившуюся соломенную кровлю, где гости обнаружили поленницу дров, шесть свиней за крепкой оградой из жердей и множество разбросанных перьев: похоже, тут недавно ощипали курицу. Это напомнило отцу Хоббу, что нынче день Святого Галла, и он тут же поведал Элеоноре, как сей благословенный муж, вернувшись домой в зимний вечер, увидел уплетающего его ужин медведя.
– Святой велел зверю убираться, – рассказывал священник. – Уж он-то знал, как с ними разговаривать. Однако потом передумал и послал зверюгу за хворостом.
– Да, я видела это на картинке, – откликнулась Элеонора. – Кажется, этот медведь потом стал его слугой, верно?
– Стал, – подтвердил отец Хобб, – а все потому, что Галл был святым человеком. Медведь, он ведь кому ни попадя хворост таскать не станет. Только святому, это уж точно.
– Галл не абы какой святой, а святой покровитель кур, – встрял Томас, знавший о таких делах, пожалуй, побольше самого отца Хобба. – Ну скажите на милость, зачем курам понадобился свой святой?
– Выходит, этот Галл покровитель кур? – уточнила Элеонора, несколько озадаченная ироническим тоном Томаса. – Не медведей?
– Кур, – со знанием дела подтвердил отец Хобб. – Но не их одних, а всей домашней птицы.
– Но почему? – не отставала девушка.
– Потому что однажды он изгнал из одной молодой девицы злого демона, – объяснил священник. Это был молодой, широколицый, коренастый малый из крестьянской семьи, с ежиком непокорных волос, жестких словно колючки ерша. Восторженный и рьяный, он страсть как любил рассказывать истории из жизни святых: – Поначалу этого демона пыталась взять в оборот целая орава епископов, но нечистому хоть бы что. И тут, когда все уже почти отчаялись, явился святой Галл и проклял его! Взял и проклял! Демон в ужасе заорал, – клирик, для пущей убедительности, помахал в воздухе руками, изображая охватившую злого духа панику, – и вылетел вон из ее тела. Да, ей-богу, вылетел, и с виду он был точь-в-точь как черная курица. Черная курица-молодка.
– Вот такой картинки я никогда не видела, – промолвила Элеонора по-английски (она, как всегда, говорила с сильным французским акцентом) и, устремив взгляд во мрак за дверью коровника, мечтательно добавила: – Но мне бы очень хотелось посмотреть, как настоящий медведь несет охапку валежника.
Томас сидел рядом с ней, вглядываясь в сырой, подернутый тонкой пеленой тумана сумрак. Он не был уверен, что нынче и впрямь день Святого Галла, ибо, находясь в дороге, потерял счет времени. Может быть, уже день Святого Андрея?[1] С уверенностью Томас мог лишь сказать, что идет октябрь и что с Рождества Христова минуло тысяча триста сорок шесть лет, но вот насчет дня у него уверенности не было. Дней-то много, и сбиться со счету – дело немудреное. Его отец как-то отслужил все воскресные службы в субботу, и на следующий день ему пришлось повторять все заново. Томас украдкой сотворил крестное знамение: он был незаконным отпрыском священника, а это, говорят, сулит дурную судьбу. Он поежился. Воздух полнился тяжестью, никак не связанной ни с заходом солнца, ни с грозовыми тучами, ни с туманом.
«Господи, помоги нам», – подумал Томас, чуя кроющееся в этом сумраке зло, и, снова сотворив крестное знамение, прочел про себя молитву, обратившись к святому Галлу и его послушному медведю. В Лондоне Томасу довелось однажды видеть медведя, плясавшего на привязи. Зубы его превратились в гнилые желтые пеньки, а на боках запеклась кровь от хозяйского стрекала. Уличные псы рычали на беднягу, и бежали за ним, и шарахались, стоило только зверю развернуться к ним.
– Скоро мы будем в Дареме? – спросила Элеонора, на сей раз по-французски, на своем родном языке.
– Думаю, завтра, – ответил Томас, по-прежнему глядя на север, где землю окутывала тяжкая тьма, и тут же пояснил по-английски отцу Хоббу: – Она спросила, когда мы доберемся до Дарема.
– Завтра, ежели то будет угодно Господу, – сказал священник.
– Завтра ты сможешь отдохнуть, – пообещал Томас Элеоноре по-французски.
Она была в тягости, и ребенок, «ежели то будет угодно Господу», должен был родиться весной. Сам Томас пока еще плохо представлял себя в роли отца и сомневался, что созрел для этого, но Элеонора была счастлива, а ему хотелось доставить своей подруге удовольствие, поэтому парень делал вид, будто счастлив ничуть не меньше. В конце концов, временами это соответствовало действительности.
– Кроме того, – изрек отец Хобб, – завтра мы получим ответы на наши вопросы.
– Завтра, – поправил его Томас, – мы зададим свои вопросы.
– Господь не допустит, чтобы мы тащились в такую несусветную даль попусту, – отрезал священник и, чтобы пресечь со стороны Томаса возможные возражения, извлек скудный ужин. – Вот весь хлеб, какой у нас остался. А часть сыра и яблоко надо приберечь на завтра. – Отец Хобб осенил снедь крестным знамением, благословляя трапезу, и разломил сыр на три части. – Но и оставаться голодными на ночь тоже негоже.
С наступлением темноты резко похолодало. Недолгий дождь кончился, а с ним стих и ветер. Томас лег спать ближе всех к двери коровника, но через какое-то время, уже после того как ветер унялся, он проснулся, потому что на небосклоне, на севере, вдруг показался свет.
Томас перекатился и сел, мигом позабыв обо всем, что ему говорили, позабыв о голоде и обо всех мелких, но изрядно отравляющих жизнь неудобствах. Все это не имело значения по сравнению с возможностью увидеть Грааль. Святой Грааль, драгоценнейший из всех даров Христа человечеству, утраченный более тысячи лет назад. Небесное свечение виделось ему светящейся кровью, окруженной сиянием – подобно нимбу, осеняющему чело святого. Небо наполнилось ослепительными переливами света.
Томасу хотелось верить, что чаша Грааля действительно существовала. Он думал о том, что если эту чашу удастся найти, то наполняющая ее кровь Спасителя сможет впитать в себя все зло этого мира, избавив от него человечество. Безумная надежда на то, что в эту октябрьскую ночь ему на пламенеющем небосклоне и впрямь была явлена чаша Грааля, была столь велика, что глаза парня наполнились слезами. Образ постепенно утратил четкость, но оставался зримым, и ему вдруг привиделось, что над кипящим содержимым священного сосуда поднимаются испарения, а позади чаши воспаряют к горним высотам ангелы, на белоснежных крыльях которых пляшут блики мистического огня. Весь северный небосклон обратился в дым, золото и багрянец – своего рода лучезарное знамение, явленное сомневающемуся Томасу.
– О Господи! – выдохнул он, отбросив одеяло, и приподнялся на колени на холодном пороге хлева. – О Господи!
– Томас?
Оказалось, что Элеонора проснулась. Она села рядом с ним, вгляделась в ночь и по-французски промолвила:
– Огонь. C’est un grand incendie.[2] – В голосе ее слышался трепет.
– C’est un incendie? – спросил Томас и лишь потом, полностью проснувшись, увидел, что горизонт действительно окрашен заревом, а языки пламени, поднимаясь вверх, освещают чашу облаков.
