Бурсак ужом извивался в руках, Гуляш дал ему коленом в поддых, и он сложился. Хасан и еще трое старших столбятников затащили его на Первый, на катушку над Мясом — развалом острых иззубренных камней. Внизу собрались все Столбы — избачи и подкаменщики, и пришлые. Поодаль мялись, не решаясь вступиться, подоспевшие с других кордонов егеря.
Бурсак наконец понял, что волокут его действительно на смерть, и с новой силой засучил ногами, цепляясь за все, за что можно было ухватиться. Хасан железными пальцами сдавил ему загривок и подтащил к самой кромке.
Неожиданно рядом возникла Дуська, перехватила его руку.
— Не надо, Хасан, — сказала она, тяжело дыша.
— Бросай! — орали снизу.
— Хватит, Хасан, — негромко, твердо сказала Дуська. — Одного уже хватило. Отпусти его…
Хасан на секунду замешкался. И в это самое мгновение снизу раздался счастливый смех Нахала:
— Гляди, обоссался!
По синим штанам Бурсака и в самом деле расплывалось темное пятно.
Столбы грохнули от смеха, столбятники хохотали до слез, сгибаясь впополам, тыча наверх пальцем. Хасан ослабил хватку, и Бурсак отшатнулся от обрыва.
— Счастливый ты, Бурсак, — сказал Хасан и добавил громче, чтобы слышно было внизу: — А теперь объяви всем, кто спалил „Беркутянку“? Ты?
Бурсак мелко кивнул опущенной головой.
— Кто замаслил ход? Ты? — Бурсак снова кивнул.
— А теперь слушай меня внимательно, Бурсак: уходи со Столбов! Сам уходи. Здесь тебе не жить. — Хасан повернул его и дал пинка калошей.
Бурсак пошел на подгибающихся дрожащих коленях, в мокрых штанах, маленький, раздавленный, к своему горящему дому. Шел между столбистов, как сквозь строй, сопровождаемый пинками, свистом и смехом.
— Помни мою доброту, Бурсак! — весело крикнул вслед Хасан.
Бурсак обернул к нему черные от беспомощной ненависти глаза и тихо ответил:
— Запомню, Хасан.
На поляне под Грифами вовсю кипела работа. Руководили Папа Док и Майонез — сверялись с чертежами, размечали бревна, ставили риски. Столбятники махали топорами, тесали „ласточкины хвосты“, пилили, мешали цементный раствор. Все завалено было щепой и опилками. Солнце жарило в макушку, поэтому работали голыми по пояс, и только фески, буденовки или черные платки обозначали, чья тут потная спина маячит впереди. Поодаль абречки, „изюбрихи“ и другие тетки кашеварили на одном костре. Жаждущие подбегали к ним залить в глотку раскаленного чифиря.
Четверо абреков поднесли на плече новое бревно, скинули под столбом.
— Все, — сказал Гуляш, вытирая феской мокрое лицо. — Сарай разобрали. Хватит, или контору будем раскатывать?
— С запасом даже, — ответил Хасан. — А что Бурсак?
— Теток своих в город отправил. Сам сидит пока. Все егеря там собрались.
Хасан вогнал топор в чурбак, подошел к Дуське зачерпнуть чаю. Глянул по сторонам:
— Цыгана-таки нет?
— На Скитальце…
Карниз уже расчистили от головешек, отскребли с камня гарь, и несколько человек, упершись калошей в кромку, изготовились тянуть на „соплях“ первое бревно для сруба. Работа внизу стала, все разогнулись посмотреть.
— Стой! Погоди! — крикнул Хасан. — Гуляш, музыку!
Гуляш кинулся к патефону. Грянула „Маша“, и под свист и ликующие крики столбятников бревно рывками пошло наверх.
Уже затемно абреки вернулись на Скиталец. Цыган сидел один перед костром. Хасан сел напротив. Некоторое время они смотрели друг на друга через огонь.
— Ты слышал мой приказ, Цыган? — спросил Хасан.
— Слышал, Хасан.
— Почему же ты не пошел со всеми?
— Потому что я — абрек! — высокомерно ответил Цыган. — А ты забыл традиции абреков, Хасан! Абрек — это вольный разбойник, он может держать оружие, но никогда не возьмет в руки топор и лопату. Мы сто лет живем под этим камнем, и никогда абреки не строили себе избу. А строить „грифов“, которые всегда презирали нас и плевали на нас со своего насеста, брататься с вонючей „беркутой“ и „эдельвейсами“ — нет, Хасан! Я себя уважаю.
— Феску долой! — негромко сказал Хасан.
— Что? — приподнялся Цыган, не веря собственным ушам.
— Ты здорово ходишь на камень, Цыган. За это я тебя уважаю. Но мы не скалолазы, мы — граждане Столбов. Ты сам себя лишил гражданства. Двенадцать лет назад я, Хасан, посвятил тебя в абреки и вручил тебе эту феску. Теперь я, Хасан, тебя ее лишаю. Я никому не имею права отказать в ночлеге, но утром ты уйдешь со Скитальца. Ищи себе избу, если кто-то тебя пустит, или живи один — Столбы большие.
— Боюсь, ты один останешься, Хасан, — насмешливо сказал Цыган. — Кто со мной? — оглядел он абреков. — Есть здесь вольные абреки? Или только быдло рабочее? Сегодня на „грифов“ пашете, завтра он вас погонит „беркутам“ сортир чистить!
— Полегче, Цыган! — угрожающе сказал Гуляш. — Иди по-тихому!
— Ну что ж, значит, не по пути, — усмехнулся Цыган. Он снял феску и бросил на камень. — Пошли, — обнял он Дуську.
Та молча сбросила его руку.
— Ты-то куда выступаешь, тетка! — Цыган грубо схватил ее — и тут же отскочил. Дуська держала у пояса короткий кавказский нож.
— Девочку нашел? Поиграли и хватит. Иди, Цыган.
— Позовете еще, — Цыган плюнул и шагнул в темноту.
На Скитальце стало тихо. Абреки сидели, не глядя друг на друга.
— Чего закисли? — спросил Хасан. — Славно день прожили. Нахал, давай гитару!
Он пощипал струны, настраиваясь.
— Хасан! — окликнули его из темноты. Молоденький „беркутенок“ топтался, не решаясь ступить на Скиталец. — На одно слово…
Хасан подошел.
— Пиночет Совет старших собирает в „Изюбрях“, — сообщил тот вполголоса. — За тобой послали.
— Зачем? Виделись сегодня. И завтра увидимся на Грифах.
— Мне знать не положено. Все собрались уже. Тебя ждут.
— Передай — сейчас буду.
Когда Хасан, припозднившись для приличия минут на десять, вошел в низкую прокопченную избу „изюбрей“, разговор тотчас оборвался на полуслове. За длинным столом под „летучей мышью“ сидели Пиночет, старший „изюбрей“ Грач, Папа Док, по человеку от всех других изб. Для Хасана оставлено было одно место — чуть отодвинутый от стола чурбак, так что сел он как бы не в круг, а против остальных.
Хасан оглядел молчащее собрание.
— Про что заседаем?
Грач выдержал паузу, достал из кармана гимнастерки красную книжицу и поставил перед собой гербом к Хасану. Тот покосился на нее:
— Мент?
— Уголовный розыск.
