— В „изюбрях“ сроду ни одного приличного человека не было, — усмехнулся Хасан.
— Ты брось свои шуточки, — сказал Грач. — Не до смеха… Розыск на тебя, Хасан.
— Какой розыск? — Хасан не то чтобы дрогнул, но ссутулился, напрягся на своем чурбаке,
— Какой?.. „Бежал из мест заключения особо опасный преступник“, приметы — все как положено. „Принять меры к задержанию“… А ты думал какой? „Награда ищет героя“?
— Врешь! — тяжело сказал Хасан. — Я в мертвых числюсь.
— Числился, — Грач спрятал удостоверение, — До вчера… И не искали б тебя, если бы тихо здесь сидел.
— Я десять лет тихо сидел, — сказал Хасан. — Не для того бежал, чтоб по углам тыриться… Ну, чего собрались? Сдавать меня решили? — он выхватил кинжал и с размаху вогнал его в столешницу. — Кто первый рискнет? Все молчали, отводя глаза.
— Никто тебя сдавать не будет, — сказал Пиночет. — Сам пойдешь и сдашься.
— Что? — Хасан засмеялся даже. — Шутишь?
— Торгаши и администрация подняли большой шухер в городе, — снова заговорил Грач. — С меня могут снять погоны за это, но все-таки скажу: утром здесь будет облава. Серьезная облава, Хасан. Не наши ребята с дубинками, а два батальона „черных беретов“. Они будут мести подчистую.
— Ты первый закричал, Хасан: давайте вместе, давайте соберемся, иначе не спасем Столбы! — сказал Пиночет. — Собрались, наконец — спасибо тебе… Видишь, как получается: теперь, чтобы спасти Столбы, ты должен уйти. Только ты можешь остановить облаву. Ты же понимаешь, Бурсак не упустит такого случая, всех выметут отсюда, и правых, и виноватых…
— Да ладно, короче! — процедил „бес“. — Сам заварил, а нам жопу надерут! Отваливай по- хорошему!
Хасан, как большая нахохлившаяся птица, резко поворачивал голову к каждому говорящему.
— Заткнись! — оборвал „беса“ Грач. — Раньше, чем мы встанем из-за этого стола, Хасан, ты должен дать слово, что до рассвета уйдешь — но не в бега опять, а в город сдаваться.
— Не пойму, чего ты вообще сорвался? — пожал плечами Папа Док. — Год всего остался…
— Год всего? — сдавленным шепотом спросил Хасан. — Всего год? Да ты знаешь, ученый, что такое — год? Тебе рассказать, что такое — один год там? Ты знаешь, что есть такой день, когда — все! или бежать, или вены грызть! — даже если месяц остался, а ты — год? Ты знаешь, что я десять лет там выжил только потому, что про Столбы мечтал, про каждый камешек! Нет, ученый, я обратно не хочу, я живым не дамся, мне отсюда идти некуда! Это для тебя — год всего, а для меня там — триста шестьдесят пять дней, один за другим! Заседайте, граждане менты и ученые, без меня! Приятно побеседовать! — Хасан встал.
— Да чего с ним разговоры говорить! — крикнул „бес“. — Свяжем его и отнесем тепленького!
Хасан вырвал из стола кинжал и повернулся к нему. Все вскочили из-за стола. Хасан исподлобья оглядел каждого по кругу и шагнул к двери.
— Хасан, — негромко сказал высохший, с проваленными щеками и глазницами старик из „Музеянки“, тихо сидевший до того в дальнем углу, за неярким кругом света „летучей мыши“. — Нас ведь немного осталось, кто прежние Столбы помнит. Даже в Совете вот — сколько, пятеро?.. А кто не вас, мелочь зеленую, а самого Скитальца, Али-бабу, Беркута видел — так я один, наверное… Я восемь лет в ГУЛАГе оставил, Хасан. Потом ушел на пересылке, сюда вернулся, сидел на камне до самой смерти Усатого, до амнистии. Я-то тебя понимаю… Но если не уйдешь сейчас — не о чем будет мечтать, Хасан, не будет Столбов, одни камни останутся… Подумай, Хасан…
Хасан остановился на его негромкий голос и молча выслушал.
— Когда облава, Грач? — спросил он.
— В пять.
— Слово абрека, — сказал Хасан и вышел.
Отойдя от „Изюбрей“ в темноту Хасан остановился, сгорбился. Достал папиросы. За спиной раздались шаги, он опять схватился за кинжал, но из-за деревьев вышли Дуська, Нахал и еще человек пять абреков.
— Что? — недовольно спросил Хасан. — Все нормально, идите.
Абреки ушли, только Нахал и Дуська остались перед ним.
— Я сказал, один хочу быть!
— О чем говорили, Хасан? — спросила Дуська.
— Не твоего ума дело, — он двинулся было мимо, но Дуська заступила дорогу.
— Уходишь, Хасан?
— Что? С чего ты взяла?
— Не знаю, — Дуська пристально смотрела на него. — Чувствую.
Хасан сел на камень, закурил.
— Розыск на меня.
— Так ты… — пораженный, начал Нахал.
— В бегах, — кивнул Хасан. Помолчал, тоскливо глядя куда-то в темноту. — Знают они там свою службу, сволочи… Десять лет оттрубил — ни блатным, ни хозяину не кланялся. За это авторитет имел. И тут вдруг хозяин суетиться стал, досрочное для меня хлопотать. Вот тут я и сломался: начал дни считать. А когда время бумаги отправлять — вызвал меня и стал агитировать постучать, пока досиживаю. Я его послал, красиво, с оборотами. Досрочка накрылась… А когда дни начнешь считать — уже все, обратно на года не пересчитаешь. Да ночь впереди до весны… У нас в рабочей зоне с трех сторон охрана, а с четвертой — отрицаловка метров на шестьдесят. Туда, месяц как, одного стукача сбросили. Никому и в голову не зайдет, что можно живым спуститься… Я инструмент на на краю оставил, а ватник вниз бросил, на перекат: вроде как труп по камням размазало, а что осталось — вода унесла. А сам на пальцах висел под сапогами у хозяина, когда он обсуждал: сам я бросился или помогли… Даже искать не стали, кто возиться будет, проще акт подмахнуть… Так что я вчера еще трупом был, а сегодня воскрес, когда Бурсак шум поднял. Пошла крутиться машина. Облава завтра…
— Так бежать надо, Хасан! — сказал Нахал.
— И бежать не могу — всех подставлю… Ладно, есть еще время жить. Пошли!..
На Скитальце было сонное царство. Абреки спали наверху, укрывшись кто чем, фески и кинжалы лежали у изголовья. Костер догорал, между углями быстро пробегали последние прозрачные языки огня, их неровный свет достигал только краев камня, и снова казалось, что Скиталец парит в темноте над землей.
Хасан бесшумно ходил по камню, переступая через абреков, вглядываясь в безмятежные спящие лица.
— Отрубились — хоть вместе с камнем их грузи, — проворчал он.
— Поднять? — спросил Нахал.
— Тихо! — махнул на него Хасан. Последний раз огляделся и сказал: — Пойду. Перед смертью не надышишься… Нахал, передашь завтра, что и почему. Скажешь, через год вернусь. И смотри, чтоб тогда опять мне все сначала не начинать!..
На Галиной площадке он вынул камень, запирающий тайник, достал свою цивильную одежонку. Бросил комом и сел над обрывом, глядя на темное море сосен и серые верхушки столбов, отражающие лунный свет.
— Чего тебе? — не оборачиваясь, спросил он. Дуська вышла из-за камня у него за спиной и тихо села рядом на коленки.
— Всего-то неделю и прожил, как человек… — сказал он.
Дуська, уже не сдерживаясь, всхлипнула, прижалась к нему лицом. Хасан растерянно, неумело погладил ее по легким льняным волосам.
— Целая неделя была… — плакала Дуська. — Десять лет ждала: вот вернется Хасан, и все по- другому будет, и я буду другая… Каждый день думала, как сказку на ночь: Хасан самый сильный, Хасан самый умный, он все про меня поймет… А ты не понял ни черта, что я только тебя любила, и когда девчонкой была, и все это время. А как тебя увидела, снова испугалась — кто я такая, оттолкнешь и не заметишь. Подойти боялась без комедии. А теперь не отпущу, не толкай — не оторвешь, — она торопливо целовала его.
