свою улыбку. Амели — или Адели? — смотрела на него сияющими глазами, и сияние это оказалось таким ярким, что в непротопленной мансарде вдруг сделалось нестерпимо жарко. Рука с гранатовым браслетом — значит, все-таки Адели! — нежно коснулась его губ, скользнула вниз, за ворот давно несвежей сорочки.
— Мой. — Ее губы были такого же цвета, как и ее браслет, и Савве вдруг нестерпимо, до ломоты в висках, захотелось впиться в них поцелуем. — Теперь только мой!
У их поцелуя был горький вкус полынной настойки, болезненный и солоноватый от прикушенной Адели губы. Этим горько-соленым поцелуем она снова вернула его к жизни. Его новая муза. Его Эвтерпа.
Она научилась царствовать и в его жизни, и на его полотнах. Гранатовый браслет и жадные губы сводили с ума не только Савву, но и других мужчин. Впервые за долгие месяцы он сумел продать свои работы.
— Мой! — шептала Адели, до крови прокусывая мочку его уха. — Мой, мой, мой! — повторяла, пересчитывал вырученные за картины франки. — Слышишь, он мой! — рычала, глядя на испуганно жмущуюся в угол
