– Где – тут? – кажется, он удивился. – Тут – это в своей собственной комнате? Странный вопрос.
Действительно странный. Тогда второй вопрос:
– А что я делаю в твоей комнате?
– Ну, ты пришла, – Гришаев взъерошил и без того растрепанные волосы, поскреб щетину. – Видишь ли, я дверь на ночь забыл закрыть. Просыпаюсь оттого, что холодно и мокро и кто- то лезет целоваться. Открываю глаза – а это ты. Так что позволь встречный вопрос, что ты делаешь в постели едва знакомого мужчины?
А ведь и правда в постели, и мужик чужой, да еще такой, что и в страшном сне не приснится. А на ней ночнушка мокрая, а под ночнушкой практически ничего нет. И этот урод пялится как раз туда, куда пялиться не следует, и ухмыляется своей мерзкой ухмылкой, и смеет врать...
– Я к тебе не лезла! – Целоваться с этим негодяем – да боже упаси! Она лучше жабу болотную поцелует, чем Гришаева!
– Лезла, лезла! Всю постель мне замочила, ненормальная! – Гришаев кивнул на мокрые простыни.
А сам он, кстати, тоже голый. Ну, не совсем голый, а так же, как она, – почти. Трусы – это ж не одежда...
– Ты что напилась с горя, что наследство не досталось? Решила искупаться, а потом дверью ошиблась?
Ну сколько же можно пялиться! Аля выдернула из-под Гришаева простыню, натянула до самого подбородка, и только потом до нее окончательно дошел смысл сказанного.
– Я к тебе сама пришла?
Гришаев не ответил, лишь молча кивнул.
– Пришла вот в таком виде и начала приставать?
– Начала, – он снова кивнул, а потом добавил: – Горячая ты штучка, хоть и холодная. Еле отбился от ласк твоих русалочьих, уже хотел на помощь звать. Слушай, – он с силой сжал ее плечо, всмотрелся в лицо, – а ты случайно наркотиками не балуешься? Уж больно поведение у тебя странное. Нет, моему мужскому самолюбию, конечно, льстит, что меня домогается такая красавица, но было бы намного приятнее, если бы ты домогалась меня на трезвую голову.
– На трезвую голову с тобой нельзя, – буркнула Аля, кутаясь в простыню.
Удивительно, но Гришаев совсем не обиделся. Наоборот, кажется, даже развеселился.
– А что же так? – спросил с ехидной улыбкой. – Не любишь фольклористов?
– Я негодяев не люблю, – чтобы не клацать зубами, приходилось группироваться, – и провокаторов.
Нельзя вот так сидеть на чужой кровати, в чужой комнате. Надо идти к себе и уже там, на месте, разбираться, как же так вышло, что журнал «Гео» не помог и она очутилась там, где очутилась.
– А я в большей степени негодяй или провокатор? – Гришаев продолжал развлекаться и, развлекаясь, тянуть простыню на себя.
– Ты удачное сочетание первого со вторым. – Аля вцепилась в свой край простыни. – И если у тебя есть хоть капля совести, ты сейчас позволишь мне уйти.
– Так иди, кто ж тебя держит?!
– Ты меня держишь, за простыню!
– Заметь, это моя простыня, – Гришаев потянул сильнее.
– Я тебе ее непременно верну.
– Знаешь, жизнь научила меня не доверять обещаниям.
Резкий рывок – и простыня, последний оплот целомудрия, выскользнула из рук, а Аля, не удержав равновесия, бухнулась на пол.
Под гришаевской кроватью было пыльно. Как же это Елена Александровна недосмотрела? А еще под гришаевской кроватью валялось что-то грязное и мокрое. Аля протянула руку, осторожно коснулась бесформенной кучи. Одежда: брюки, рубашка – все насквозь мокрое. А вот и сандалии, тоже мокрые...
– Ну что ж ты такая неловкая? – чужие руки сжали Алины плечи, поставили на ноги.
– Там твоя одежда, – сказала она шепотом. – Она мокрая.
– Неужели?! – Гришаев наклонился, заглянул под кровать. – И вправду мокрая. Ночью дождь прошел, вот все и намокло.
– А что ты делал ночью на улице? – больше она не заботилась о том, что стоит полуголая перед едва знакомым мужиком, теперь ее намного больше волновало другое, что он от нее скрывает.
– Ничего я не делал ночью на улице, – Гришаев пожал плечами. – В отличие от некоторых, я по ночам привык спать.
– Тогда почему твоя одежда мокрая?
– Потому что она висела на балконе, начался дождь, и одежда промокла. Устраивает тебя такое объяснение?
Алю объяснение не устраивало.
– А сандалии? Что делали на балконе твои сандалии?
– Проветривались! – в голосе Гришаева послышалось раздражение. – У меня, видишь ли, ноги сильно потеют, вот я и выставляю обувь на ночь на свежий воздух. А ты что подумала? – Его глаза недобро сузились.
А ведь без очков и без этих своих дурацких одежек он совершенно другой, не имеющий ничего общего с ботаником и сказочником. И если представить его в аквалангистском костюме... В горле вдруг стало сухо и колко, а от мокрой сорочки по телу тут же расползся самый настоящий могильный холод.
– Я пойду, – Аля попятилась к двери, больно ударилась бедром об угол комода.
– Да уж будь добра, – босой ногой Гришаев зашвырнул свои шмотки обратно под кровать. Странная привычка – складывать мокрую одежду под кровать... – Хочется наконец выспаться.
– Прости, что потревожила, – она нашарила дверную ручку. – Как-то некрасиво получилось.
– Ну, это ты зря, – Гришаев нацепил очки и снова стал похож на ботаника. – Фигура у тебя красивая: и в целом, и в частностях. Я уже даже немного жалею, что не позволил тебе себя соблазнить. Иногда добродетель – это вовсе не благо. Не находишь?
Аля ничего не ответила, пулей вылетела в коридор.
Оказавшись в своей комнате, она первым делом заперла дверь на замок и только потом вышла на балкон. Воздух снаружи был свежим и влажным, значит, насчет дождя этот гад не соврал. Но, кроме мокрой гришаевской одежды, дождь ничего больше не объясняет. Не объясняет, почему у нее все ноги в царапинах и водоросли в волосах. Не объясняет, где она была и что там делала. Не объясняет, почему оказалась не в своей постели, а в гришаевской. Оставалось утешаться тем, что гришаевская постель – это все же лучше, чем Настасьина топь, и, как ни крути, а сегодняшняя ночная прогулка закончилась малой кровью – всего лишь перебранкой с чокнутым фольклористом. А впрочем, не совсем уж и чокнутым. Люди так устроены, что видят только то, что им показывают. Гришаев транслировал образ чудаковатого этнографа в идиотской панамке, и все ему сразу поверили. А сними с него очки, панамку и жилеточку с кармашками, и что тогда получится? Пока еще не совсем понятно что, но уж точно не безобидный ботаник.
Аля стояла на балконе, вдыхала прохладный воздух, размышляла над странностями поведения Гришаева и совсем не замечала, что продрогла до косточек. А когда заметила, оказалось, что ночная чернота как-то плавно перетекла в утренние сумерки, еще густые, непрозрачные, но уже не такие кромешные, как пятнадцать минут назад. Она уже собралась уходить, когда услышала приглушенные голоса, вытянула шею, перегнулась через перила, чтобы лучше видеть.
Оказывается, не только ей не спится, оказывается, бессонница мучает еще и чету Ивановых. Вот этот визгливый, хоть и приглушенный, голос точно Эллочкин, а второй, успокаивающий, – Вадима Семеновича. Плохо, не разобрать, из-за чего они спорят, но сам факт, что вместо того чтобы спать в теплой постели и видеть сны, они прогуливаются вокруг озера, уже настораживает и наводит на размышления.
Ох, похоже, и в самом деле у каждого из обитателей Полозовых ворот есть свой скелет в шкафу. Да что там говорить, если у нее самой такой скелет имеется. И, не будь этого скелета, она бы уже давным-давно воспользовалась советом Агафьи Сидоровны и убралась подальше от этих гиблых мест...
Следующий день начался для Али в одиннадцатом часу утра. Да и то, чтобы встать с постели, пришлось сделать над собою усилие. Минувшей ночью очень долго не получалось уснуть, Аля все думала, анализировала, раскладывала в уме пазлы, пытаясь воссоздать из них стройную картинку. Картинка никак не получалась. Скорее всего, оттого, что у Али просто не хватало кусочков пазла, но с этим уже ничего не поделаешь. Надо ждать и наблюдать, ничего другого ей пока не остается.
Оказалось, что разоспалась не она одна. Когда Аля спустилась на кухню, то, кроме Марьи Карповны, там еще никого не было.
– Дрыхнут еще все, ироды, – Марья Карповна то и дело вытирала опухшие от слез глаза уголком черной, по случаю траура, косынки. – Такой человек помер, а они все дрыхнут! Только Александровна ни свет ни заря прибегала, вся такая злая, возбужденная. Гавкнула на меня, вскочила в машину и в город умчалась. Наверное, к нотариусу – ругаться. И ведь змеюка такая, бедного Егора Ильича не пожалела, разбудила с самого утречка, чтобы он ее в город отвез. А Егор Ильич ты же сама знаешь какой. Он же безотказный, о чем ни попросишь, все исполнит.
– А чего ж ей теперь с нотариусом-то ругаться? – спросила Аля, присаживаясь за стол. – Завещание ведь уже оглашено и обжалованию не подлежит.
– Так мало ли чего?! – Марья Карповна взмахнула полотенцем. – Может, думает, что можно завещание как-нибудь переделать, Федька ж наш – скаженный. Какой из него наследник- то?!
Вот ведь как быстро в деревнях распространяются новости. Кажется, вчера во время выступления нотариуса не было никого постороннего, а домработница уже все знает.
– Федор, может, и скаженный, – Аля поморщилась от этого неприятного, колючего слова, – зато Агафья Сидоровна уж точно не скаженная. Думаю, она наследством распорядиться сумеет.
– Да уж, Агафье палец в рот не клади, откусит по локоть! – согласилась Марья Карповна. – Значит, уговорила-таки она хозяина, царствие ему небесное. – Женщина торопливо перекрестилась, пошуровала поварешкой в большой кастрюле.
– В каком смысле уговорила? – спросила Аля.
– А ты не знаешь? – домработница оживилась, даже про скорбь забыла. – В деревне давно поговаривали, что Федька – это Игната Петровича незаконный сын. Маменька Федькина, Зойка, первой красавицей на деревне была. Да и Агафья в свое время многим мужикам головы кружила, даже мой муж, покойник, к ней бывало захаживал. Уж не знаю, привечала она их или отваживала, да только Зойку она неведомо от кого родила. А Зойка одно время в Полозовых воротах горничной работала, ну и забрюхатела тоже неведомо от кого. Хозяин, как об этом узнал, так Зойку из дому и выставил, даже слышать о ней не хотел. Да она и сама не больно в поместье рвалась, все больше дома отсиживалась, носу на двор не казала. Никто толком и не знает, когда она Федьку-то родила. Родила, а сама в Мертвое озеро сиганула.
– Утонула? – шепотом спросила Аля.
– Потопла, как раз на Василисков день. Может, рассудком помутилась, а может, еще отчего жить не захотела. А Федька видишь какой уродился – скаженный. Агафья его к себе забрала, в школу не отдавала. И куда ж такого дурачка в школу-то? Сама, чему могла, научила. Да только многому ли такого научишь! В деревне всякое говорили, кто считал, что Зойка от заезжего молодца Федьку родила, кто на Игната Петровича кивал. Я в то время уже в поместье работала, видела как-то, что Агафья к хозяину приходила. О чем они говорили, не знаю, нет у меня такой привычки – подслушивать, да только хозяин после того разговора очень долго смурной ходил, ни с кем не разговаривал, а как Федьке пятнадцать лет исполнилось, взял его в поместье, вроде как помощником своим. И всегда ласково так с ним обращался, никогда не обижал, подарки дарил, а теперь вот, оказывается, и завещание на него отписал. Вот и получается, что люди не просто так судачили, получается, что Федька-то и в самом деле Игната Петровича сын. – Марья Карповна помолчала, а потом добавила с нескрываемым злорадством: – А Александровна, стало быть, ни с чем осталась. И поделом! Нечего задаваться на пустом месте. Бог, он все видит, всем воздает по заслугам.
