глаза зажглись азартным огнем.
– Скорее всего, так оно и есть.
– У меня другой вопрос, – заговорила молчавшая все это время Аглая и в упор посмотрела на Михаила. – Как у тебя оказался этот ключ?
– Они потомки тех самых доверенных лиц! – От волнения Василий Степанович больно дернул себя за ус. – Я ведь прав?
– Прав, – Михаил кивнул. – Врача звали Илья Егорович Свириденко, он был моим прадедом.
– А мне повезло оказаться потомком самого Антонио Салидато, – усмехнулся Сандро. – В лихие революционные годы прадед осел в Грузии, женился и, чтобы избежать ненужных проблем, взял фамилию жены.
– Ты знал это с самого начала? – По Аглаиному лицу промелькнула тень, а с зажатой в длинных пальцах сигареты прямо на стол упал столбик пепла. – Знал и ничего мне не сказал... – Она смотрела на Михаила внимательно, изучающе, точно видела в первый раз.
– Я хотел, – он попытался было встать, но под этим неумолимым, непрощающим взглядом медленно опустился на свое место. – Честное слово, хотел, но начались эти убийства и...
– И ты решил, что я к этому причастна. – Глубокий, с хрипотцой, голос Аглаи упал до едва различимого шепота. – К убийствам и этому чертовому кладу...
– Аглая, все не так!
Михаил попытался накрыть ее ладонь своей, но она отдернула руку, отошла к окну и только лишь после этого заговорила:
– Мне всегда казалось, что то, что происходит между нами, это не всерьез. Я искала причину, по которой ты был со мной, и не находила. Не подвела меня интуиция.
– Ничего не понимаю! – Люся тряхнула головой. – Ты-то тут при чем?
– Аглая – внебрачная дочь Александра Полонского, она прямой и единственный потомок старого графа. – Михаил встал, но так и остался стоять в нерешительности.
– Ничего себе заявочки! – присвистнула Люся. – Так ты у нас, оказывается, еще и графиня!
– Графиня и хозяйка третьего ключа, – добавил Сандро задумчиво. – Похоже, мы близки к тому, чтобы найти клад.
– Нет, – Аглая отрицательно мотнула головой. – Вы все ошибаетесь, у меня нет никакого ключа...
Ситуация стремительно выходила из-под контроля. Михаил это предвидел, но в душе продолжал трусливо надеяться, что Аглая сможет его понять, что случившееся пятнадцать лет назад утратило над ними власть.
Не утратило. Подтверждение этому он видел в черных Аглаиных глазах, в горьких складочках в уголках губ, в скрещенных на груди руках. Она ему больше не поверит...
Михаил уже давно запретил себе вспоминать прошлое. Он жил как жил – привычно, размеренно, никак. Ему даже удалось убедить себя, что это единственно возможная и единственно правильная жизнь. Самообман срабатывал до тех пор, пока он снова не увидел Аглаю. Нет, не на развороте глянцевого журнала, где ее образ выглядел выверенно элегантно и продуманно стервозно, не на экране телевизора, где она и вовсе казалась сошедшей на землю небожительницей, а здесь, в Антоновке, сидящей на старой колоде под одинокой яблоней, в легкомысленной соломенной шляпе и нелепых солнцезащитных очках. Одного взгляда из-под этих очков, одного лишь наклона головы и случайно брошенного слова хватило, чтобы понять, что жизнь без Аглаи прожита зря.
В том, что случилось, Михаил винил только себя. Даже Люсю с ее детским коварством он так не винил.
...Той ночью он так и не поймал убийцу. Пугач словно сквозь землю провалился. Или растворился в тумане. Может, и хорошо, что не поймал? Успел остыть, не взял грех на душу.
Аглая, потерянная, продрогшая до костей, сидела рядом с уже окончательно пришедшим в себя Степанычем. В предрассветном мареве, в мокрой, прилипшей к телу сорочке, с распущенными волосами, она очень походила на русалку. И даже взгляд у нее был русалочий, с черными водоворотами. Кто же знал, что с этого самого момента в темный омут превратится вся его дальнейшая жизнь?!
Домой Аглаю отвез вызванный Степанычем участковый, Михаил остался в поместье, в который уже раз давать показания. А когда он смог наконец вырваться в Антоновку, оказалось, что Аглая уехала...
– А потому и уехала, что нечего ей тут делать! – Баба Маня стояла на пороге, в дом не пускала, а во взгляде ее читалась смешанная с жалостью неприязнь. – Я мать ее вызвала, чтобы увезла. Днем уехали, московским поездом. А что мне было делать, когда тут такое творится? Ждать, пока этот ирод до Глашки доберется?!
Михаил слушал и никак не мог понять – почему Аглая не попрощалась...
– Она тебе тут записку оставила, – баба Маня нахмурилась, точно сомневалась, а стоит ли отдавать ему записку от Аглаи, а потом достала из складок платья сложенный вчетверо тетрадный листок, протянула Михаилу, добавила устало: – Ты, я вижу, парень хороший, да только незачем тебе больше с Глашкой встречаться. Так вам обоим лучше будет.
Хлопнула калитка, сердито лязгнул засов, а Михаил остался стоять с зажатой в руках запиской. Стоял долго, бездумно, все никак не решаясь прочесть прощальное Аглаино письмо. Он отчего-то был уверен, что письмо окажется именно прощальным.
...У нее был крупный, напористый почерк, и даже нежная грусть слов не могла сгладить эту напористость. Аглая писала, что благодарна Михаилу за все, что он для нее сделал, но вынуждена срочно уехать, обещала встречу в Москве, но не оставила адреса...
В тот вечер он напился – до полубредового состояния, до беспамятства. Но даже горькая муть, в которую он добровольно окунулся, не спасала от боли, прорастала в душе колючими шипами обиды. Может быть, из-за этих шипов Михаил и совершил самую страшную в своей жизни глупость...
Люся в полупрозрачном, расшитом маками сарафане тоже была похожа на русалку. Или на нимфу? Нет, определенно на нимфу: страстную, нетерпеливую, неловкую. Молочно-белая кожа, ситцевая голубизна глаз, перинная мягкость тела, запах карамели – полная противоположность той, которая предала. Противоположность и замена...
А утром вместе с дурманным предрассветным сном появилась Аглая – застыла на пороге, прижала к лицу ладошки, сказала что-то такое... неразличимое и снова исчезла, на сей раз навсегда. Он так и не понял, сон это был или явь. Боль, не убитая, а лишь придушенная алкоголем, снова дала о себе знать, а острые шипы расцвели кровавыми каплями.
Люся ушла с первыми петухами, поцеловала на прощание, окунула в облако карамельных духов, пощекотала щеку белокурым локоном и упорхнула, точно ее и не было.
Следующий раз они встретились уже глубокой осенью в Москве. Как Люся нашла его адрес, Михаил не спрашивал, слушал ее испуганный, захлебывающийся слезами шепот и думал, что за все нужно платить. Даже за ночь, которую он не помнил...
К черту клад и тайны! Пятнадцать лет его жизни прошло впустую, и вот сейчас та, которая могла бы расцветить его бессмысленное существование миллионами ярких красок, видит в нем врага, прячется за сизым облаком сигаретного дыма и презрительным прищуром черных глаз.
– Аглая, нам нужно поговорить. – Слова дались легко. Наверное, потому, что они были единственно правильными, потому, что поговорить им нужно было давным-давно. – Наедине!
Михаил смотрел на нее своим тяжелым, сил лишающим взглядом и что-то говорил. Что именно, Аглая не слышала, как-то враз она оглохла и почти ослепла. Больно чувствовать себя марионеткой в чужих руках, а находить подтверждение своим чувствам еще больнее. Он все время ей врал, с первого до последнего слова. Он не был тем, кем хотел казаться. И жизнь его с самого начала не была простой и понятной. Не подвела интуиция...
...Первым осознанным воспоминанием о той страшной ночи были глаза Михаила – дикие, почти белые от ярости. И еще кровь, стекающая по его расцарапанной щеке. Михаил тряс ее за плечи и спрашивал, кто на нее напал. А она не знала! Не помнила ничего из случившегося, ровным счетом ничего. Холод, муть, страх, удушье – вот и все. В тот момент ей казалось, что Михаил злится на нее. Злится из-за страшной неопределенности и непредсказуемости, которая ее окружает. Злится до зубовного скрежета, до боли, до готовности уничтожить всякого, кто встанет у него на пути. Никогда раньше, даже в их самую первую
