Тересы, и только формы и краски еще имели над ним какую-то власть.
Стремительные водопады алых, белых, кремовых лепестков роз кружились вихрями, щекотали его тело и лицо и снова пропадали. Затем их сменили ирисы, потом пионы и фиалки, а потом все это смешалось в единый могучий поток, и этот поток подхватил его тело и понес вперед, туда, откуда, как он твердо знал, возвращения уже не будет.
Но уже у самых врат что-то внезапно изменилось, и перед ним из душного шквала лепестков предстала сеньора Долорес Эсперанса. Она была точно такой же, какой он опустил ее в двухметровую яму посредине клумбы, в рваных белых панталонах без кружев, с отвисшей нижней челюстью и растрепавшимися седыми волосами.
Старуха начала говорить и говорила ему что-то важное, что-то такое, от чего зависело все его существование, но смысла ее слишком сложных слов он понять не мог. И лишь когда сеньора Долорес умолкла, сгорбилась, поджала ноги к тощей груди и сморщенным семечком начала медленно опускаться во внезапно открывшуюся под ногами яму, он понял, что сейчас она просто покажет ему смысл всего.
Земля сошлась над седой растрепанной головой быстро и неотвратимо, но так же быстро и неотвратимо начала набухать, вспучиваться и покрываться трещинами, и оттуда, прямо из набухшего бугра, показался острый светло-зеленый стебель. Некоторое время он покачивался и тянулся вверх, а затем брызнул побегами, мгновенно выбросил свежую листву и зацвел.
Сердце Себастьяна тоскливо сжалось. Цветы были эдемские, те самые, что он видел в покрытой золотом большой господской Библии. Огромные разноцветные лепестки распускались хищной нездешней красотой, а затем опадали, превращаясь в блеклые кружевные обрывки, и семенные коробочки начинали набухать, расти и вдруг лопались, обнажая диковинные эдемские семена.
Он пригляделся и охнул. Каждое семечко представляло собой миниатюрную головку одного из членов семьи Эсперанса: уехавшего служить на Балеарские острова капитана Гарсиа и его младшего брата сеньора Сесила, сеньоры Тересы и приезжавшей в прошлом году жены капитана Гарсиа сеньоры Лусии…
Странное растение росло стремительно, и когда уже достигло высоты старого каштана, выросшие почти до натурального размера головы внезапно почернели, сморщились и со странным глухим треском стали сыпаться на землю. И каждое такое семечко мгновенно пускало в землю черные шелковые, сплетенные косичкой корни и тут же шло в рост, цвело и давало новое семя.
В считаные минуты, а может, часы или даже дни — он не знал, все пространство вокруг было заполнено бесчисленными могучими деревьями, и каждое беспрерывно плодоносило, умножая свой образ на земле бессчетным количеством своих, лишь слегка измененных в следующем поколении копий. Но Себастьян вдруг понял, что это еще не все, и едва он это осознал, главное дерево сада зацвело иначе, золотым и розовым атласом.
Странные эдемские цветы быстро дали завязь, и вдруг он стал узнавать эту зарождающуюся на его глазах новую жизнь, и через какое-то мгновение, подтверждая его догадку, семена одно за другим стали обретать черты лица юной сеньориты Долорес.
Его грудь наполнилась восторгом; он впервые увидел, как господь управляет своим земным человеческим садом.
И тогда земля дрогнула, а небо потемнело.
Даже не видя еще, что в точности происходит, Себастьян почему-то уже чувствовал: это — отец.
Отец был огромен и невидим и надвигался страшно и неотвратимо, как зима, и от его шагов маленькие головки еще незрелых семян с чертами юной Долорес лопались, листья сворачивались в трубочки и чернели, а сад стремительно опадал, съеживался и отступал, оставляя вместо себя огромную, пустую, усеянную множеством отцовских следов круглую клумбу.
— Не-ет! — неожиданно сильным и ясным голосом закричал он и осознал, что отца надо остановить. Потому что только тогда будет рай на земле.
— И тогда будет рай на земле, — словно вторя этой мысли, тихо произнесла сеньора Тереса и вдруг заметила, что мальчишка открыл глаза. — Очнулся?! Господи! Ты очнулся!
Мигель продержал садовника под арестом ровно две недели — на свой страх и риск. Прокурор, понимая, что за этим арестом последует просьба о пересмотре дела Энрике Гонсалеса, на просьбу лейтенанта о санкции ответил решительным отказом.
Не лучше обстояли дела и в Сарагосе. Управление криминальной полиции спешно подстраивалось под требования новых властей, поговаривали даже о полном роспуске старой королевской полиции и формировании новой, уже народной милиции, а потому никто делом не занимался — просто из опасения сделать что-то не так. А уж про Энрике Гонсалеса здесь и вовсе постарались забыть: опытные чиновники прекрасно понимали, что значит будить спящую собаку.
А потому Мигель всем занимался сам. Поговорив со старым сеньором Эсперанса, он выяснил, что полковник не совсем еще выжил из ума и вовсе не путает приличия с возмездием. Да, сеньор Хуан пошел на то, чтобы похоронить в семейном склепе неведомо чей прах просто потому, что не мог позволить слухам распространяться, но он отнюдь не оставил надежды доискаться до истины, а если на то будет воля божья, то и найти похитителей. Именно поэтому он и предоставил молодому лейтенанту полную свободу действий. Без исключения.
И Мигель использовал все. Он по всем правилам оформил и отправил в Сарагосу показания сеньоры Анхелики, перерыл весь господский сад, перевернул вверх дном хижину садовника, устроил повторный допрос всем свидетелям по делу о самоубийстве Марии Эстебан, но все было тщетно. Свидетели молчали, садовник запирался, и даже дистиллятор найден не был. И это означало полный провал по всем трем возможным обвинениям.
Нет, Мигель не сдавался. Он понимал, что, пока садовник сидит, камера делает свое дело, и каждый новый день начинается для арестанта одним и тем же вопросом: «Сколько еще?» — а значит, пройдет время, и однажды садовник сломается.
Но спустя всего неделю в участок стал наведываться падре Франсиско, за ним сеньора Тереса Эсперанса, и оба просили об одном: не оставлять ребенка сиротой. Сеньора Тереса пугала Мигеля «прелестями» католических приютов, которые придется испытать на себе немому мальчику; падре — полной финансовой несостоятельностью ребенка и перспективой пополнить и без того многочисленные ряды нищих и убогих, и оба хотели одного: свободы для плохого, но все-таки отца. Мигель понимал, что здесь без алькальда не обошлось, но крыть ему было нечем, а дело с мертвой точки не сдвигалось.
Кроме того, сказать, что после 14 апреля работы у начальника полиции прибавилось, значило не сказать ничего. Весь город словно превратился в один большой сумасшедший дом. Из Мадрида, Сарагосы и даже Барселоны понаехало столько эмиссаров от самых разных партий, что люди совершенно запутались, пытаясь разобраться, кто есть кто и чего хочет, и трактовали политические программы в силу своего разумения.
В результате арендаторы крупнейшего местного землевладельца сеньора Хуана Диего Эсперанса, а вслед за ними и остальные стали требовать снижения арендной платы, количество драк и увечий резко возросло, и через какие-нибудь две недели лейтенанту Санчесу впервые за весь прошедший год стало не хватать камер для задержанных.
Разумеется, Мигель изо всех сил пытался честно исполнять свою работу. Более того, самые трудные участки он взял на себя и лично ездил на собрания арендаторов, а затем в кожевенные мастерские и на бесчисленные маслобойни. Часами он уговаривал наемных работников дождаться обещанной к осени конституции и не пытаться установить новые правила прямо сейчас, а затем шел к хозяевам и, взывая к их разуму, просил не накалять обстановку резкими высказываниями в адрес господ писателей Леона Троцкого и этого немца, как его… Маркса. А вечером приходила сеньора Тереса или падре Франсиско, а то и оба сразу, и снова начинали уговаривать его не оставлять мальчонку сиротой.
И когда воскресным вечером третьего мая ему позвонил из Сарагосы капитан Мартинес и попросил не заниматься ерундой, сказав, что судьбой невинно страдающего садовника остро заинтересовались анархисты, а дело зашло слишком далеко, и он должен выбирать, Мигель был вынужден признать свое поражение.
На следующий день садовник был освобожден.
Себастьян пролежал без сознания больше трех недель. Доктор Анхелио Рамирес уверенно диагностировал множественные переломы ребер и рук и прямо сказал, что здесь уже
