похожая на похоронную процессию, валила в сторону кладбища, уныло сереющего на краю поля.
Собрание было бурным. Несмотря на все доводы Петра Ильича, ребята никак не хотели «строго и решительно осудить неблаговидный поступок своих товарищей».
Впрочем, Войцеховский тут же отмежевался от «неблаговидного поступка», заявив, что они с Костей Славиным в данном случае играли всего лишь роль «рабочей силы».
— Сказали нам «бери», — мы взяли. Сказали «неси», — мы понесли. А кто сказал, — не помню.
Еще более скромную роль играл, оказывается, в этом «поступке» Женя Птичкин. Он просто помогал Войцеховскому и Славину. Что же касается Бори Ваймана, то по его словам выходило, будто бы он даже отговаривал ребят от рискованной затеи.
Получалось так, что единственным виновником «поступка, ложившегося пятном на всю группу», был Степанов. Тем более, что сам он и не пытался выгораживать себя! На Сашу и обрушил весь гнев рассерженный Петр Ильич. Правда, в разгар его нравоучений Славин не выдержал и крикнул, что все они виноваты. Но Петр Ильич сейчас же спросил его:
— А кто был организатором этого шутовского шествия с крестами?
— Я думаю, организаторами были те, кто придумал нести кресты на кладбище, — ответил Саша. — А то, что мы подурачились дорогой, так в этом нет ничего особенного.
— Но вы хоть понимаете всю неблаговидность вашего поступка? — горячился Петр Ильич.
— Не очень.
— А что же тут неблаговидного? — спросила Светлана. — Ведь отнесли кресты на место!
— Подумаешь, кресты! — протянула Вика Хонцер. — Если бы они трактор взяли…
— Верно — поддержал Краев.
— Сейчас же прекратите шум! — потребовал Петр Ильич. — Беленький, скажи-ка, совместим ли этот поступок со званием комсомольца?
Витя замялся:
— Да ведь о крестах в уставе ничего не сказано. А что касается борьбы с религией…
— При чем здесь борьба с религией! — Петр Ильич даже покраснел от досады. — Степанов нарушил общественный порядок. Понимаете? Общественный порядок!
— И что вы все: Степанов да Степанов! — не унималась Светлана. — Когда он придумал бригады, никто ему доброго слова не сказал. А теперь, когда Степанов какие-то гнилушки взял, принялись его прорабатывать!
— Постой! — перебил ее Фарид Ибрагимов. — Дайте слово. Я скажу так. Организовал Степанов бригады — хорошо. Мы его за это уважаем. А вот унес кресты — плохо. Почему? Да потому что, во-первых, без разрешения даже деревья из леса нельзя тащить, а кресты все-таки люди делали. Во-вторых, сегодня Степанов отвлек от работы всю группу. Я сам побежал смотреть…
— А ты бы не бегал!
— Нельзя было, когда все бегут…
Саша не выдержал:
— Никого бы мы не отвлекали, если бы не заставили нас днем с этими крестами возиться. Я предлагал их ночью отнести…
Наконец поднялся Иван. Он час тому назад приехал из другой деревни, где работал на подъеме зяби.
— Скажу прямо. Не ожидал я такого… И дело здесь не в религии, не в каком-то нарушении порядка. Дело в том, что у каждого человека есть в жизни что-то самое дорогое. И надо бы научиться уважать это, не быть такими бездушными.
Саша облизал пересохшие губы. Он хотел сказать Ивану, что все было не так. Но что не так? Ведь он все-таки пошел на кладбище. Не говорить же сейчас, что вначале он отговаривал товарищей и даже спорил с ними! Чем он тогда будет лучше Ваймана и Войцеховского?
Но упрекать его в бездушии? Отчитывать только за то, что не стал он юлить и изворачиваться… Эх, Иван, Иван!
А в наступившей тишине звенел уже взволнованный голос Люси:
— Да, поступили нехорошо. Ведь под каждым из этих крестов — чьи-нибудь родные. А Саша…
— Ну, что Саша? Что Саша? — закричал он, вскакивая с места. — Ведь все вы просто ничего не знаете. А говорите…
— Но что еще нужно знать, скажите, пожалуйста! — перебил Петр Ильич. — Теперь все ясно!
Люся возразила:
— Нет, пусть он выскажется. Может, мы действительно чего-нибудь не знаем.
— Ничего я больше не скажу, — отрезал Саша. — Не к чему!
А вечером, когда стемнело, он ушел далеко за деревню и там, шагая по сухому колючему жнивью, почувствовал такую обиду, какой не знал еще ни разу в жизни.
Ну, пусть Войцеховский шкурник. Ничего другого Саша и не ждал от него. Не удивил и Петр Ильич. Но Иван… Как тот мог, не разобравшись и даже не поговорив с другом, так отхлестать его при всех? А Люся… Да что и говорить! Видно, нет у него верных друзей. Он выбрался па дорогу. Начал накрапывать дождь. Была бы сейчас Наташа… Ведь она-то была ему настоящим другом. А он даже не написал ей до сих пор.
Саша повернул обратно к деревне. В окнах темно. Все уже спали. Только в сельсовете, у дежурного, виднелся неяркий свет. Саша постучал в дверь.
— Кто это? — спросил сонный старческий голос.
— Разрешите мне срочное письмо написать.
— Письмо? — Дверь медленно раскрылась, и в ней показалось морщинистое заспанное лицо сторожа. — Чего тебя приспичило на ночь глядя?
— Надо, папаша. Очень надо!
— Ну, раз так, пиши. Вот у меня и конвертик.
Саша уселся на лавку, обмакнул перо в чернила и задумался. О чем писать? В голове была сумятица. Нет, в письме того не выразишь.
«Наташа, — написал он, — очень прошу, брось все и приезжай сюда. Я был, наверное, неправ. Мне столько нужно сказать тебе! Приезжай, Наташа!» — Он запечатал конверт и повернулся к старику. Но тот уже спал на скамейке.
Саша старательно вывел адрес.
«Если не ответит… Но этого не может быть!» — Он встал из-за стола и тихо, стараясь не разбудить сторожа, вышел на крыльцо.
12. «НАУЧНАЯ КАРЬЕРА» АШМАРИНА
Совещание заведующих кафедрами закончилось.
Модест Петрович расстегнул пиджак и ослабил ворот. Голова чуть кружилась. Годы…
За плечами уже семь десятков лет и полвека научной деятельности. Срок немалый. Не мудрено, что на голове почти не осталось волос, а под глазами набухли мешки. Иные и не доживают до столь почтенного возраста. И уж, во всяком случае, немногие удостаиваются видеть эту круглую цифру, отделанную в красный бархат и увитую цветами, над столом президиума в актовом зале университета.
А заседание Ученого совета, посвященное семидесятилетию профессора Бенецианова, было особенно торжественным. Папки с адресами заполнили весь стол. Все выступавшие называли себя не иначе как учениками Модеста Петровича. Все отмечали, что именно с него, профессора Бенецианова, началась история геологического факультета.
Да так оно и было. Все они, сидящие в этом зале, слушали профессора, изучали его труды. Знали, как Бенецианов еще в первые годы Советской власти создал геологический кабинет при естественном факультете, а затем добился выделения его в самостоятельный факультет. Все читали работы Бенецианова,
