дед в заячьем треухе и овчинном тулупе дернул вожжами:
— Тпр-ру! — Затем он подслеповато всмотрелся в Михаила: – Ты как здесь оказался, милок?
— С неба, дедушка, свалился – сбили меня. Вот, с парашютом выпрыгнул.
— И помогло?
— Как видишь – живой пока.
— Тогда нечего здесь мерзнуть. Ага. В деревню поехали.
— Так за мной приехать должны – искать меня будут.
— До деревни, коли твои спасители на машине, они еще доберутся, а сюда – ни в жисть.
— Тогда едем.
Михаил бросил в сани ранец с парашютом и запрыгнул сам.
— Но, милая! — Дедок причмокнул губами, и послушная кобылка неспешно потянула сани.
— Как звать-то тебя, сталинский сокол?
— Сергеем.
— Ишь ты, как внука моего. Тоже где-то воюет. Отец-то его, сын мой, с финской без ноги вернулся, сейчас в колхозе председательствует. Мужиков-то не осталось – одни бабы с дитенками да старики вот вроде меня.
Похоже, дед хотел выговориться: ответов он и не ждал.
— Ранняя и холодная зима ноне. Ох и не любят немцы такую погоду! Прямо страсть! Я еще в Первую мировую с ними воевал, знаю ихнего брата.
Дед немного помолчал.
— Как думаешь – тебе ведь сверху виднее – удержим Москву, не сдадим супостату?
— Удержим, — уверенно ответил Михаил. — Подожди, дедушка, еще немного – месяц, два – и сам услышишь по радио радостные новости: сибирские свежие дивизии подойдут, вот тогда непременно побьем немца.
— Хорошо бы, — неуверенно вздохнул дед.
Через полчаса они въехали в деревню. Дед остановил лошадь у избы.
— Ну, Сергей, проходи! Настена, принимай гостя!
Дед распахнул дверь в избу. Михаил шагнул и тут же ударился головой о низкую притолоку.
— Ой! Летчик! Посмотрите, настоящий летчик!
Вокруг Михаила, потирающего ушибленную макушку, собрался весь люд: две женщины в возрасте, Настя, девушка лет двадцати, и семеро детишек – от совсем маленьких до подростков.
— Да вы проходите, садитесь. Михаил уселся на лавку.
В избе было чисто и тепло. Потрескивали в печке дрова.
— Сейчас деда придет, ужинать будем.
Через четверть часа заявился дед, успевший распрячь лошадь и завести ее в сарай.
За окном начало смеркаться. Понятное дело: дни короткие, темнеет рано.
На стол поставили чугунок с вареной картошкой, квашеную капусту, на полотенце положили небольшую краюху черного хлеба.
Облепившие стол дети с жадностью стали есть.
Михаилу стало стыдно. Уселся за стол, как будто бы три дня не ел! Видно же: нужда в семье, и картошке рады! В авиаполку кормили неплохо – по крайней мере, летный состав.
— Спасибо, я вообще-то сыт. — Он взял и съел одну картофелину, поскольку уж больно вкусно пахло.
Когда домочадцы съели все подчистую – даже крошки хлеба со столешницы собрали, — дед водрузил на стол бутыль мутного самогона.
— Давай, сокол, за победу! Вот, вишь, Бог послал тебя. А то одни бабы да ребятенки в избе – и выпить не с кем, — вдруг неожиданно пожаловался дед.
— За победу можно.
Дед разлил по стаканам самогон, а из закуски – ничего.
Они чокнулись, выпили. Горло обожгло. У Михаила перехватило дыхание. Ох и крепок самогон, градусов семьдесят, как не более. Михаил и водку-то стаканами не пил, а если употреблял рюмочку-другую, то под хорошую закуску. А тут стакан, а вместо закуски – только рукав занюхать и остается.
Он все же пересилил себя, перевел дух, но предательские слезы выступили. По телу стало разливаться тепло, но в горле продолжал стойко ощущаться вкус сивухи.
— Давай еще по одной, чтобы Гитлер быстрее сдох, да за здоровье товарища Сталина! — предложил дед.
— Можно, только по полному стакану не наливай, — согласился Михаил.
— Тю-у! — изумился дед. — Ты что, не мужик?
— Мужик. Только мне летать завтра, а самогон у тебя хороший – убойный прямо.
— Ага! Понравился самогон-то? У меня в деревне он – самый лучший, первач! Подожжешь – синим пламенем горит. Хочешь, покажу?
— Остановись, дедко! Я только что из горящего истребителя, на огонь смотреть не могу!
— Ох, прости дурака старого! Ну, за товарища Сталина!
Дед встал по стойке «смирно». Пришлось встать и Михаилу. В полководческий гений генералиссимуса он не верил, однако и почета вождю не выказать нельзя. Дедушка с виду-то прост, а ну как в НКВД доложит, что сталинский сокол тост за товарища Сталина не поддержал? Воюющая с тайными и явными врагами страна была запугана террором, оболванена пропагандой. Люди боялись делиться сокровенным даже с друзьями. Доносчиком мог оказаться любой – друг, коллега, нельзя было исключить даже жену.
Но, несмотря ни на что, по большому счету люди сейчас воевали не за гений Сталина – за Родину свою и жизнь клали на алтарь победы за детей, за семью, за малую родину.
Они посидели с часок. Дед все расспрашивал о положении на фронтах, потому как радиорупор был в правлении колхоза «Красный луч», в соседней деревне.
За окном зашумел мотор. В дверь постучали:
— Эй, есть кто живой?
— Наши все дома. Чего надо?
— Летчика не видали?
— А как же! Здесь он, сталинский сокол.
В избу вошел боец из БАО:
— Здравия желаю, товарищ пилот! Мы за вами. Товарищ лейтенант Остапенко доложил, что где-то в этом районе вас искать надо.
Боец покосился на початую четверть самогона на столе. Дед перехватил его взгляд, щедро плеснул в стакан, протянул:
— Хлебни, служивый. Сам лямку тянул, знаю, что это такое.
Боец опасливо покосился на Михаила – тот деликатно отвернулся. Боец понял его правильно, несколькими глотками осушил стакан, крякнул, занюхал рукавом.
— Спасибо, отец! Хорош самогон, до самого нутра пробирает.
Михаил пожал деду руку и поблагодарил за приют.
— Бейте, сынки, супостата! Ничего не пожалеем, лишь бы фашиста одолеть.
Полуторка, подслеповато подсвечивая одной фарой, тряслась на колдобинах, пробуксовывала, подвывала слабым мотором, но ползла.
Михаил прибыл в полк после полуночи. У штаба его встречали Илья и Тимофей. Они обнялись.
— Спасибо, Сергей. Я ведь видел все – как ты «мессера» с хвоста моего снял, как на таран пошел. Я комэску докладную написал. Он обещал о представлении перед комполка ходатайствовать.
— Главное – жив! — вмешался Тимофей. — Не за цацки воюет. Э, да от вас обоих попахивает.
— Дед меня в деревне самогоном угостил, — смешался Михаил.
— Да и я принял на грудь. Сегодня пятерых наших сбили, а вернулся ты один, — сказал Илья. — А в полку самолетов осталось раз-два – и обчелся. В первой эскадрилье – два, во второй – в нашей – два, и в третьей – один, комэска. Ладно, чего стоим на морозе? Есть хочешь?
— Не откажусь.
