Алексей всхлипнул:
— Задушевная песня, не слышал раньше такой.
Подошел и комбриг:
— Чего поем?
За всех ответил Петр:
— Да вот друзей погибших помянули, по сто грамм фронтовых приняли.
Комбриг выразительно посмотрел на две пустые бутылки.
— Хватит пить. Песню я услышал о танкистах — новое что-то. Кто пел?
— Командир наш.
— Спой еще раз, Колесников. За душу взяла твоя песня.
И я исполнил песню, что называется, на «бис».
— Замечательная песня. Слова мне потом запишешь.
Комбриг поднялся и ушел.
Привезли снаряды и патроны. Мы набрали даже сверх боекомплекта, приторочив два ящика бронебойных снарядов на корме. Даже если в них пуля попадет или осколок, они не взорвутся. Чему там рваться? Снаряд — болванка из стали.
На небе высыпали крупные яркие звезды. Где-то высоко-высоко послышался гул множества невидимых самолетов.
— Немцы, Москву небось полетели бомбить, — вздохнул Алексей.
Незаметно завязался разговор.
У Алексея в Костроме была семья — жена и двое детей. Петр тоже успел обзавестись женой и имел сына — Михаила. Когда я это услышал, меня словно обухом по голове ударило. Отец у меня — Михаил Петрович, а я, естественно, Сергей Михайлович. Слишком много совпадений — похоже, мы не просто однофамильцы. С замиранием сердца я спросил Петра:
— Ну а жену-то как звать?
— Имечко самое простое — Лукерья, проще — Луша.
Все, все сомнения отпали — так звали мою бабушку.
Какое-то время я был настолько оглушен, что перестал слышать разговор. Выходит, Петр — это мой дед, который не вернулся с войны и могилу которого я разыскивал на Смоленщине? А я его в бою ногами в плечи толкаю, приказы отдаю?! Голова кругом идет, никак не укладывается в ней, что рядом со мной, здесь и сейчас, сидит мой дед — живой, из плоти и крови, и его даже пощупать можно!
Осипшим от волнения голосом я спросил:
— Петр, а тебе сколько лет?
— Двадцать восемь — я с тринадцатого года.
— А мне двадцать девять, — выдавил я из себя.
Выходит, дед даже моложе меня.
— Староваты вы оба, — хохотнул Алексей. — А мне только двадцать пять.
— Зато у тебя двое детей, — огрызнулся я.
— Так это же хорошо. Случится — убьют на войне, сыновья род продолжат.
— А ты — семейный, командир?
— Нет, ни женой, ни детьми не обзавелся.
Надо признаться, в этот момент я и в самом деле пожалел, что не успел жениться и завести ребенка.
— Вот что, — поднялся Петр, — спать пора, неизвестно еще, как завтра день повернется.
Петр забрался спать под танк, на брезентовый чехол, Алексей — на брошенную на землю ватную телогрейку, я же улегся в окопе. Вещами я здесь еще не обзавелся, и стелить мне было нечего.
Вскоре экипаж уже храпел, я же не мог уснуть. Смотрел в звездное небо и размышлял. Каким-то чудом занесло меня на шестьдесят лет назад, встретился с дедом, которого никогда раньше не видел, а поговорить с ним не могу. Многое рассказать ему хочется, о многом расспросить, да как сказать деду, что я — из будущего, что я — его потомок, его внук? Сочтет, что меня контузило или с ума сошел, да еще не дай бог политруку доложит. А тот, судя по разговору, партийный фанатик.
Было бы здорово сесть с дедом за стол, поговорить под водочку по душам, рассказать, как жила бабушка моя — его жена — после войны, как сына Михаила поднимала, как страна наша изменилась. Невозможно!
С тем я и уснул.
Проснулся от крика: «Немцы близко!» Сон как рукой сняло. Подхватился — и к танку.
— Кто кричал — «немцы»?
— Старшина.
— Где он?
— Вон, к комбригу побежал.
Я быстрым шагом направился к танку комбрига и услышал, как старшина сбивчиво объяснял, что поехал на повозке в тылы насчет харчей, а дорога уже перерезана немцами. И добавил, что лошадь из пулемета убили, а он сам едва ноги унес.
Окружения в начале войны боялись все. Это был излюбленный немецкий прием — вонзиться танковыми клиньями в расположение наших войск, соединиться — и котел готов. А дальше — бои на добивание. Долго ли продержишься без горючего и боеприпасов? В эти суровые времена тотальной диктатуры и всевластия НКВД только попади в окружение — ярлык неблагонадежного обеспечен, а то и в лагерь угодишь. А уж если в плен попал — сразу враг народа. И родные твои так и будут жить с этим несмываемым пятном, соседи пальцем будут тыкать, и счастье великое, если удержишься на работе. А нет работы — нет продовольственных карточек. Тогда ложись и помирай с голоду. Сколько миллионов женщин и ни в чем не повинных детишек прошло в годы войны через этот ад? Чем измерить их горе, слезы, потерянное здоровье?
Потому окружения и плена боялись. Даже умереть в бою на глазах у товарищей было не так страшно. В архивы напишут, домой похоронку пришлют, пенсию какую-никакую за отца-героя семья получать будет.
Я нутром почувствовал, как комбриг, услышав слова старшины, сначала заколебался.
Приказ был — держаться. Пока кольцо не замкнулось намертво, еще есть шанс пробиться, найдя слабое место в немецких порядках. Вот и раздумывал комбриг: что делать? Прорываться к своим? Или, выполняя приказ, оказаться в окружении и, что еще хуже, в плену?
В окружение в первые месяцы войны попадали целые дивизии, корпуса — даже армии. Причем и в окружении они не переставали сопротивляться, стреляли до последнего патрона, оттягивая на себя немецкие силы и этим затрудняя им продвижение к Москве.
Услышав шум и разговор, подошел политрук. Узнав, что, вполне вероятно, мы в окружении, он слегка побледнел и начал суетливо оправлять на себе портупею. А ведь я его в бою не видел. Что, многотиражку выпускал?
— Надо пробиваться к своим, — безапелляционно заявил он.
— У меня приказ — держать оборону здесь, — твердо возразил комбриг.
— Так связи со штабом третий день нет, возможно, ситуация изменилась, а посыльный нас найти не может или убит, — пытался убедить его политрук.
— Может, и так, только я, пока не получил донесений, должен исполнять последний приказ.
Похоже, у них нашла коса на камень.
Я попятился и отошел. Известное дело — паны дерутся, а у холопов чубы трещат. В армии надо помнить, что кривая вокруг начальства короче прямой.
Экипаж уже поджидал меня у танка.
— Ну, какие новости?
— Похоже, парни, мы попали в окружение. Старшину в тылу немецкие танки обстреляли.
