— Это называется жим, — сказал Борис и опустил штангу.
Громыхнули камни. Показал Борис рывок и толчок.
— Особенно не усердствуйте. Позанимались — отдохните, оботритесь мокрым полотенцем.
Борис подхватил Фимку, высоко подбросил и поймал. Фимка выпустил стружки.
— Еще!
Борис еще подбросил. Фимкина рубашка надувалась, как наволочка.
— А до трубы можешь? — развеселился Фимка.
Пришла Фимкина мать и сказала, что нечего баловать: он провинился и наказан, — и повела его домой.
Фимка часто задышал, собираясь захлюпать. Борис шепнул ему, что до трубы слетать обеспечено.
Во двор выбежал разгневанный дед. В одной руке он держал газету, а в другой — тонкое школьное перо: вероятно, производил запись в бухгалтерскую книгу очередного политического параграфа.
— Нет, ты мне объясни, как это называется!
— Ты о чем? — спросил Борис.
— «О чем, о чем»! Да о заграничной буржуазии. Ты погляди, что о нашем тракторном заводе пишут. — Дед сунул было газету Борису, но тут же выхватил ее и начал читать сам: — «Верховные комиссары всерьез полагают, что неграмотные подростки и юноши смогут скопировать методы Форда, основанные на опыте целого поколения, на высококвалифицированной рабочей силе, на курсе первоклассных инженеров и мастеров». — Дед смял газету. — Скажи на милость, какие помазанники божьи!
— Пусть горланят что хотят, — махнул рукой Борис. — А тракторы мы сделаем. И не хуже фордовских.
4
Была ночь.
Минька проснулся от громкого стука в дверь. От страха онемели руки и ноги. Вдруг Курлат-Саккал! Он не Кеца, с ним не подерешься — сразу пришибет. В доме бабушка и дед. Борис заступил в ночную смену.
Вновь стук.
Минька перестал дышать.
Оказалось, стучали в дом напротив: пришел из депо дежурный к Прокопенко.
— Надо выезжать на Джанкой! — кричал он. — Товарный состав. Спешно!
Минька с облегчением вздохнул. Потом долго еще лежал без сна.
Над головой висела картина — богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. В полумраке видны их фигуры в шлемах, в кольчугах, с копьями и палицами.
Эта картина Миньке памятна. Рисовал ее отец. У него долго не получалась морда коня под Алешей Поповичем. Он счищал краски и начинал сызнова. Наконец конская морда удалась, как того хотелось. Отец устал и пошел прилечь.
Минька, тогда еще ползунок, подобрался к картине, взял кисть и начал «дорисовывать».
Отец проснулся и, когда заметил, что натворил Минька, рассердился, схватил Миньку, перепачканного красками, и больно сжал.
На отца закричала мать: «Оставь! Не смей!» Отец швырнул Миньку на кушетку и выбежал из дома.
Долго потом Минька не мог простить отцу горячности, с которой он сдавил его и отбросил от себя. Это была первая в жизни обида.
Много времени спустя отец по просьбе бабушки кое-как подправил лошадь Алеши Поповича, и бабушка взяла картину к себе.
Разбудил Миньку, как всегда, бой часов.
Появился Ватя. Нужно было отправляться на плантацию. Сегодня выплачивали деньги.
Минька и Ватя пришли в контору и заняли очередь к окошку кассы. Пришла и Аксюша. Каждый расписывался в ведомости у кассира, после чего кассир отсчитывал деньги.
Ватя собрался покупать голубя. Минька отдал Вате часть денег, чтобы Ватя и ему купил голубя. Ватя от радости побежал к какому-то Цурюпе-голубятнику поглядеть его продукцию, выставленную для продажи.
Минька и Аксюша остались вдвоем.
— Пойдем на курган, — предложил Минька.
— Пойдем.
На кургане, который венчал Цыплячьи Горки, археологи вели когда-то раскопки. Народ говорил, будто обнаружили здесь могилу греческих аргонавтов.
Минька и Аксюша взбирались по тропинке, поросшей жилистыми подорожниками.
Аксюша шла впереди, Минька поотстал.
Он видел загорелые ноги Аксюши в белых полосках, оставленных жесткими стеблями травы, и пучок волос, перевязанных цветной тряпочкой — матузком, как говорила бабушка.
Ветер с кургана иногда задувал, запутывал платье между колен, и тогда Аксюша поворачивалась к ветру спиной и распутывала платье.
Чем выше они взбирались, тем лучше был виден Симферополь и высокая над ним, как синяя тень, гора Чатыр-Даг.
Минька и Аксюша сели на вершине кургана в желтой, точно опаленной пламенем цветущих маков, траве. Внизу лежал Симферополь, с тополиными рощами, трубами заводов и фабрик, низкими дымами паровозов около вокзала и товарной станции. Кара-Киятская слобода, Цыганская, Битакская, Якшурская. Через город протекала безводная в летнее время каменистая речушка Салгир.
Аксюша сидела, подняв колени и заложив между ними ладони. Минька растянулся рядом среди маков.
Миньке очень хотелось говорить Аксюше что-нибудь такое, чтобы она слушала, расширив зрачки, а он смотрел ей в лицо и говорил, говорил.
Но сколько Минька ни думал, ничего такого придумать не мог.
Аксюша нашла в траве улитку-катушку.
— Минька, а тебе известно — улитка имеет глаза и уши.
— Выдумки.
— Нет, не выдумки. Я читала. А в сильную жару закрывает раковину створкой и спит.
— Аксюша, а хорошо быть друзьями — вот как я с Ватей или с тобой.
— Но ты, Минька, как уедешь в Урюпинск, никогда не отвечаешь на письма. А я пишу тебе, пишу.
Минька смутился. В Урюпинске после лета он как сойдется со школьными приятелями — забывает бабушку, деда, Бахчи-Эль и даже Аксюшу. Вот только одного Бориса никогда не забывает.
— А ты не сердись, Аксюша. Я постараюсь теперь писать.
— Ты, Минька, лентяй, и я совсем на тебя не сержусь.
— Может быть, я и лентяй. Но хочешь — вместо писем буду присылать открытки? У меня много — броненосец «Екатерина Вторая», который не захотел стрелять в восставшего «Потемкина», виды Ленинграда и Харькова, Ледовитый океан с тюленями.
— Минька, а ты умеешь читать следы?
— Какие следы?
— Ну, всякие. В лесу.
— Не знаю. Не приходилось.
— А я могу. И волчьи, и барсучьи, и лисьи. И сусликов умею ловить волосяной петлей.
— А кто тебя научил сусликов ловить?
— Сама научилась. Минька, пришли мне виды Ленинграда. Нет, лучше Ростова. Там завод «Сельмаш» комбайны делает. Интересно, что это за машины такие? Я всегда мечтаю о других городах, а то и просто
