Надежде Николаевне. Та как ни в чем не бывало заглянула в рукописный листок, лежавший слева от ремингтона, поставила пальцы на средний ряд клавиш и продолжила строку, начатую полтора часа назад: 'Сим настоятельно предлагается в кратчайшие сроки...'
Книгу пришлось снизу прижать к столешнице коленями, а для этого - вдавить носки башмаков в пол и приподнять каблуки. Господи, доколе? Когда же необходимость школярских уловок уйдет из ее жизни?! Ведь ей уже без году двадцать!
- Мое почтение! - улыбнулся Юфряков, встав рядом. - Эк вы бойко печатаете!
- Что? - сделала Надежда Николаевна вид, будто только что заметила своего патрона: подняла лицо, устало прищурила глаза, весьма кстати заслезившиеся как у 'Неизвестной' Крамского. Надо же - как по маменькиному вызову явился, прямо джинн из лампы! Недурен, не без средств, не незнатен, костюм по моде, причесан а-ля Капуль, брови галантным домиком. Un homme comme il faut.[20]
- А скажите, правда ль, что когда на ремингтоне пишут, руку так держать надо, будто в ней яблоко?
Надежда Николаевна пожала плечами, сделала пальцы граблями и одним махом закончила строку: '... означенные же образцы препровождаются с настоящим письмом'. Звонок, бросок каретки, красная строка...
Но Юфряков, решив блеснуть остроумием, всегда говорил до конца:
- Право же, на ум приходит небезызвестная история про яблоко, коим Ева в Эдеме прельстила Адама.
Надежда Николаевна учтиво покивала.
- Ха-ха-ха - закончил Юфряков.
Надежда Николаевна набрала в память следующую толику канцелярского тумана и стала переносить его на лист, заправленный в ремингтон. Пальцы сами бегали по клавишам, Надежда же Николаевна искоса поглядывала на вурдалачьи губы Юфрякова, алевшие в стоявшем рядом с ней зеркальце.
- Какие, однако, у вас красивые руки - шевельнулись губы. - Сколько в них грации!
Надежда Николаевна внимательно, поднимая брови и пуча глаза à l'imbécile[21], осмотрела кончики своих пальцев, как всегда испачканные соприкосновением с угольной бумагой.
- Это вам - Юфряков положил к ремингтону коробочку, на крышке которой боярин времен Алексея Михайловича держал в руках поднос с конфетами фабрики Сиу.
- Мерси - сквозь зубы проговорила Надежда Николаевна. - Я не ем сладкого.
Уголки вурдалачьих губ дрогнули и поползли вниз.
- От сластей прыщи разводятся и пузо болит - продолжала Надежда Николаевна.
Юфряков подумал, потом вынул из котелка белые перчатки и развел руки в стороны - в одну перчатки, в другую котелок.
- Ну что ж... А может быть, вы позволите пригласить вас в 'Яр'?
- У меня через час свиданье - не поднимая голову, произнесла Надежда Николаевна. - Э-э-э... 'С нижайшим почтением, Уткин, агент'. С женихом. Разве что вы пригласите нас обоих?
Миндалевидные глаза Юфрякова забегали.
- Ах, нет, забыла! Совсем забыла! Жених повезет меня представлять родителям. Извините, Роланд Евгеньич, в другой раз.
Юфряков поплясал возле столика в знак прощания, нахлобучил котелок и вышел, не взглянув на мадам Черниговскую. Едва за директором закрылась дверь, мадам Черниговская обернулась:
- Наденька, а вы знаете, что у Роланевгеньича на Фоминой сразу два сына родились?
- Нет.
- От актёрки одной и от Мурочки, что раньше на вашем месте сидела - сказала мадам Черниговская. - И еще у него жена в поре. Наверное, тоже сын будет.
- В семье не без султана - сказала Надежда Николаевна. - Роланд-паша...
Дверь ремингтонной приоткрылась и в щель влезла голова Юфрякова. Лицом директор был ал, как из бани.
- Госпожа Черниговская, вы рассчитаны - сказал он.
Дверь захлопнулась и на мраморной лестнице застучали каблуки.
- Слава тебе, Господи! - вздохнула мадам Черниговская. - Наконец-то к сестре в Полтаву съезжу. Боже мой, как сейчас на Украйне хорошо! Как хорошо, Господи!
Возле конторы Надежды Николаевны географ Бокильон, одетый простым мастеровым, встал сразу за электрической мачтой - толпа, валившая по Остоженке в сторону Кремля и дальше, на Ходынку, начинала обходить мачту уже издалека. Обратившись лицом к людскому потоку, ненасытно любознательный Бокильон вглядывался в лица и фигуры москвичей.
Одеты они были нарядно и очень чисто, хотя и однообразно: смазные сапоги, одинаковые картузы по фасону гамбургских евреев, поддевки и чуйки, яркие новые рубахи, темные юбки и пестрые платки женщин. Многие несли на руках детей, те же, что постарше, шли рядом - мальчики в слишком больших сапогах и в картузах, которые делали их похожими на сыроежки, девочки в юбках до пят. Почти все взрослые держали в руках узелки с провизией; из каждого узелка выглядывала сургучная головка или стеклянное горлышко, заткнутое бумажным либо тряпичным жгутом. Изредка в толпе проплывал котелок или гимназическая либо военная фуражка. Необычные соломенные шляпки женщин всегда держались рядом с ними. В массе своей москвичи были чуть меньше французов или немцев, не говоря уже о шведах - сказывалась, что было видно и по лицам, кровь низкорослых степняков.
Время от времени проезжали тарантасы, шарабаны, телеги, нагруженные целыми толпами краснолицых московских мужиков и баб, лузгавших семечки. Пьяноватые нарядные москвичи, ехавшие без детей, выделялись дородностью; если же на телегах сидели дети, все пассажиры были одеты куда беднее. Приехавшие издалека отличались также худобой и робостью в глазах. О крестьянских лошадях и говорить не приходилось - в Москве на живодерни кляч добрее отводили. Там, где стоял Бокильон, становились видны купола Христа Спасителя, и, чтобы перекреститься, женщины пересаживали детей с правой руки на левую.
Грудой оживших отбросов прокатилась ватага хитрованцев, отделенная от общего потока пустотой спереди и сзади себя. Прошла целая толпа богомольцев. Вот высокий, худой странник с клинообразной бородой, длинными волосами, в скуфье и дьяческом подряснике, посох с клюкой, ремни перекрещиваются на груди, поддерживая за плечами огромную котомку из лыка и жестяной чайник; он опоясан кожаным ремнем, идет в лаптях, а за плечами - парадные башмаки. Рядом - кривая старуха с огромным солдатским ранцем николаевских времен; дальше - стая заправских богомолок с палками, кульками и мешками за плечами, в сермягах и синих истасканных китайчатых шубках на вате. До чего же резко их пыльные одежды контрастировали с нарядами москвичей, да и с убранством улиц тоже! Куда ни глянь, всюду красно-бело- голубые флаги, на всех балконах - обитые кумачом щиты и буквы на них: 'Н' с римской двойкой под перекладиной и 'А'.
Тут на Христе Спасителе ударили в колокола. Толпа обнажила головы, руки взметнулись в крестных знамениях.
Баба с растрепанными седыми волосами, босая, одетая в одну только серую полотняную рубаху, проковыляла мимо Бокильона, глядя вперед как будто невидящими глазами и причитая. Бокильон расслышал сквозь колокольный звон:
- ...Подавил Ирод-царь своих чад, подавил... В яму бросил, затоптал-затоптал...
Сердце Бокильона екнуло.
А юродивая продолжала, с детской натугой выдавливая слова из рыданий:
- И-иордань кроваву сотворил... Плавал-пил со боярами... Камянна Москва вся проплакала, все народ-люди ужахалися! Зачем на Ирода-царя нас покинул, Господи! Избиенные неповинно, Ироде, у престола Господня стояще, отмщенья на тя про-о-о-сют...
Огромное желтое пятно силуэтом Индии или Африки расплывалось на рубахе юродивой ниже спины.
