овин и тот сгорел. По весне же обвалился погреб. Отец подумал, подумал, да и придумал Филю убить. Так Филя, с малых лет привыкший уворачиваться от кулаков, оглобель и гирь на цепочках, оказался в Москве.
Помыкавшись при церкви Всех святых на Кулишках, да на чердаках хитровских, где ни раздеться, ни одеться Филе ни разу не пришлось, он послушался батюшку Серафима, водиться с хитрованами бросил, да нанялся на Хвалынскую мануфактуру. Там, в тепле, и перезимовал.
С вечера Филя решил заночевать на полатях, что были сделаны прямо над прессами. Но узнав, что работать будут всю ночь, решил уйти в пустую по такому случаю казарму. Вообще-то спать Филя предпочитал в цеху. Пусть грохает пресс, пусть железо ссыпают из тачек на каменный пол каждые четверть часа - все это его сну не мешало. Сначала только, а потом и слышать перестал. Главное, что в цеху не озоровал никто, а в казарме ребята, проспавшись, рано или поздно да начинали драться. Филя же этого не любил, потому что как раз от ругани заснуть и не мог.
И, коль уж выдалась пустая казарма, спать лучше было в ней. До утра, все сутки станут работать фабричные, поскольку царский указ велел отпустить всех на субботний праздник, а значит, надо было этот день заранее отработать. А у Фили работа была своя, отдельная - уголь к печи возить, и он уже передал ее сменщику-каталю.
В казарме Филя выбрал нары почище, разулся и протер рукавом опорки, положил на них голову и приготовился уснуть. Сны были главной филиной радостью. Потому что когда Филе было четыре года, пьяный отец заставил его выпить водки, и, кабы не старшая сестрица, которая увела Филю на двор и там совала ему пальцы в рот, а после весь вечер отпаивала молочной сывороткой, Филя, верно, и не выжил бы. С тех пор Филя ни водку, ни молоко не пил - рвало от одного только вида. И чем хуже Филе жилось, тем сны были слаще.
Но сегодня не довелось ему отведать и этой радости.
Позавчера все фабричные доставали из сундучков и разглядывали свои праздничные одежды, стригли друг друга под модного 'ерша' и мечтали вслух о конях, коровах и горстях золота, которые достанутся им на празднике - на то, дескать, манифест вышел, только не тот, что с полиции принесли, а взаправский. Слушал Филя, слушал, а потом вздохнул, да и сказал:
- У нас в деревне по царским дням староста тоже ребятам леденцы на шарап бросал. Да только никому они не доставались. Разве что из грязи кто поднимет. А так больше носы друг дружке били.
Видать, очень уж громко Филя вздохнул и сказал, раз все в казарме умолкли. Никто ему не ответил, зато на следующее утро мастер Редькин - земляк Борьки Кузина, штопавшего тогда на нижних нарах свою рубаху, - подошел к Филе и сказал:
- Еще раз про царские дни вспоминать будешь - выгоню. А покуда штраф тебе назначен о полтора рублях. Будешь знать.
Филя и сказать ничего не успел, только тачку поставил, да шапку снял. А мастер уже шел себе дальше, посвечивая из-под черной поддевки полами красной рубахи. Филя штрафом огорчился, но испугался не очень. Ладно бы, на зиму глядя, ему мастер пригрозил!
Однако на другой день, то есть вчера, Игнат, сменщик Фили, сказал ему, что приходил квартальный надзиратель, и чуть не ударил его, Игната, в щеку, да мастер же и вступился: не этот, дескать, бунтовал, а того-де, я уже припугнул как следует. Квартальный же держал в руке тетрадку и что-то после слов мастера записал. И сказал тот квартальному, его, Филину, фамилию: Одинцов.
Всё это очень Филе не понравилось, но опять же не испугало. В волчью книгу его и так записали в первый же день, заодно с драчунами, которые тогда же его и избили. А потом Редькин записал его и второй раз - на ремонт церкви Филя сдавать отказался. Не беда. Не помирать в Москве Филя давно выучился, для чего мог и в мороз на паперти посидеть, да без рубахи, чтоб видны были следы от плети отцовской. Однако же новым штрафом огорчился чрезвычайно. Не так уж много осталось ему накопить, чтобы десять рублей было. А на десять-то рублей до Опоньского царства, где все по правде живут, он, Филя, дойдет. И не такие, сказывал ему на паперти брат Евтроп, дохаживали. Он, конечно, и без десяти рублей дойдет, да только с десятью скорее получится. А скорее хотелось, ибо очень уж Филя от неправды настрадался. Пора уже - лето началось.
С этой мыслью Филя и стал засыпать. Он лежал и видел цепочку журавлей, тянувшихся по хмурому и спокойному осеннему небу куда-то за Плотихино - не иначе в Опоньское царство. Пошел Филя вслед за ними полем, потом лесом, потом снова полем. И видит: не то стоят, не то растут посреди поля березовые ворота о двух столбах и одной перекладине. А у ворот - солдат с ружьем. И говорит солдат Филе, что за воротами и начинается Опоньское царство, а Расея кончается. Хочешь - иди, только уж навсегда. Назад дороги не будет, хоть на коленях моли, хоть лбом оземь бейся. Подошел Филя к воротам, сделал шаг из Расеи в Опоньское царство, где все по правде живут, и вдруг как заплачет - горько-горько!
Тут звякнула монета на полу, и Филя проснулся. Спал он, оказывается, уже давно, потому что глаза продрать сразу не смог. А как продрал, увидел при свете каганца, что стоит спиной к нему мастер Редькин, а рядом с ним Борис Кузин в старой редькинской поддевке, а чуть поодаль - квартальный надзиратель по кличке Перелыга. И все они запускают руки в чужие сундучки. Замлела у Фили грудь, когда он подумал: сопрут что, а на меня свалят. Народ-то на работе весь, а опричь меня-то нет никого! От страха он закрыл глаза и снова опустил голову на опорки, и вдруг снова заснул. Долго ли Филя спал, коротко ли, а только бьют его ногой в спину и рычат над головой:
- Вставай, каторжанская морда!
Проснулся Филя и подумал было, что нары в казарме опять поделили, и он чьи-то занял, а хозяин его гонит - не Иван ли, упаси Бог, Шлеп-нога, что обижать любил всех, кто слабее?
Высунул Филя робко голову из-под верхней нары, но тут его схватили за шиворот и вытащили наружу. Перед ним стоял, держа руки бубликом, Перелыга.
- Идем-ка, братец, в холодную - сказал он Филе гулким, как из бочки, голосом.
- За что, вашблагороть? - изумился Филя.
- А бунтовать не будешь - изволил снизойти к вопросу Перелыга. - И других чтоб не подбивал.
- Я подбивал? - по-настоящему удивился Филя. - Я ж только со смены...
- А на праздник кто дружкам своим не ходить говорил? - продолжал Перелыга.
Квартального с недавних пор стали часто видеть в церкви. Там он заказывал молебны за упокой жены, которую сам же и убил насмерть. Стоя возле самого алтаря, Перелыга молился и утирал нос платком. А после загадочного пожара в участке, с которого Перелыга едва ноги унес, он и вовсе драться отвык. И тут на тебе!
- Сам же говорил, что не пойдешь и другим не велишь. Или не так?
- Не пойду - согласился Филя. - Отдохну лучше. В баню схожу, высплюсь.
- Во как! Царь-государь его приглашает, угощенье приготовил, а он, холоп, чванится, идти не хочет. Это что, не бунт? А ну, пошли! И тряпки свои собирай.
Перелыга приподнял болтавшуюся на его ремне саблю и ножнами скинул опорки Фили на пол.
- У нас и выспишься. Покамест коронованье навовсе не кончится - продолжал он. - А там видно будет.
Филя нагнулся к обувке и тут вспомнил, как Перелыга, Редькин и Борис Кузин шарили по чужим сундучкам. Неужто приснилось? Вбивая ногу в опорок, он приподнял голову. Редькин и Борис стояли в проходе между нар и молча глядели на Филю. Редькин держал руки в карманах, а Кузин заткнул их за свой поясок.
- Ты чего это, Борис, не на работе? - спросил Филя. - Вроде как всем работать велели.
Кузин что-то пробормотал.
- А как ты Шлёп-ноге в сундук лазил, я ему скажу - продолжал Филя.
- Не Шлёп-ноги это... - вскричал было Кузин. Он тут же умолк и с испугом посмотрел на Редькина, потом стал ловить взгляд Перелыги.
- Ох, ты у меня допросишься! - произнес Редькин. Он вынул руки из карманов и, стукнув кулаком правой в ладонь левой, начал подходить к Филе. На груди Редькина красовался значок сотника - в полиции выдали, один ему, другой Кузину, чтобы они фабричных как солдат в две сотни построили и на Ходынку отвели. - Первый пропагатор на мануфактуре, а туда ж!
