Официант кивнул и удалился.
—Точно — понимает. Гитлер капут,— неожиданный собеседник являл собой полную непосредственность.
—Тут с этими «калугами» осторожней,— поморщился Антон.— Они не любят. Переживают очень многие. Война для них вроде национального позора до сих пор, у них даже канцлер…
—Слушай, земляк, да хрен бы с ним. Нормальные колбаски? Я эти колбаски вообще-то не люблю. Из чего их делают? И горчицу к ним дают сладкую. Это не горчица. У нас горчица в столовой при отделе — вот это да! «Вырви глаз» ее называют! И на закуску хорошо… Охуительно вкусно. На хлеб можно просто намазать и ничего больше вообще не надо. Ты пиво какое взял? Я не спросил у него, какое пиво, то есть, не сказал, какое пиво нести. У тебя какое?
—Да тут местное все хорошее… Особенно то, что в мини-баре, как ни странно. Но здесь его почему- то нет. «Вайхенштефанер»…
Антон неожиданно вспомнил, где видел этого парня.
«Стоп. Так… при отделе, в столовой, говоришь?»
Пару недель назад, после ужина в ресторане «Генацвале», где он, из солидарности с уважаемым, согласно советской традиции, а в ту пору сильно гонимым братским грузинским народом, выпил полтора бокала «домашнего» вина, его машину тормознул патруль ДПС на предмет проверки водителя на трезвость. В принципе, после одной неприятности, случившейся с ним в начале карьеры водителя, Антон не садился за руль после выпивки, но тут как-то так все сложилось. Расслабился плюс. Что такое полтора бокала красного для восьмидесяти килограммов веса?
Пройдя в кабину медицинской «газели», он подышал в трубку, после чего пожилая дама в очках и белом халате закатила глаза и с редкостным цинизмом проинформировала его о необходимости договориться с разместившимся тут же, в «газели», лейтенантом либо проститься с водительскими правами на пару лет. Антон выбрал первое и отправился общаться с офицером. Лейтенант устало попросил тысячу, злобно ухмыльнулся в ответ на вопрос Антона: «Рублей?». Ну, а после началась «работа с документом» — дорожный патруль доставал бланк протокола, водил над ним шариковой ручкой, прятал в планшет, доставал снова. Дама в халате торопила Антона, говорила что-то типа: «Вам дали один единственный шанс, а вы что же? У вас минута, чтобы решить вопрос». Наглая, в очках… Такой ему запомнилась. Придет, наверное, домой, пообщается с внуком. Или внучкой. Наставница. Клятва Гиппократа…
Остановили аккурат напротив Храма Христа Спасителя. Эх, Россия-матушка ты моя, в куполах, на людях верующая, а в душе, вот как лейтенантик — так до Бога и не дошла. Заблудилась. Ходит словно по кругу, и только лишь ступит на правильную дорогу «к Храму», пойдет несмело, и вскоре вновь начинает, сама того не замечая, плутать. В общем, лезла тогда в голову Антона обществоведческая ерунда. А между тем лейтенант согласился на компромисс — позволил выгрести из всех карманов рубли, то есть, просто все, что с собой было. Набралось прилично — если считать в долларах, то не менее пятисот. Взял как миленький и «права» отдал. Хорошо, что счастливого пути не пожелал, как принято. Ровесник. Антону почему-то это особенно было неприятно — могли вместе в одной школе учиться и в одной комсомольской ячейке состоять.
И вот теперь он сидит напротив. Пиво ему уже принесли, а скоро вайсвюрсты будет кушать. В Мюнхене, да в недешевом отеле.
«На мои деньги гуляет,— подумал Антон.— Прямо как в анекдоте».
Конечно, Антона он не узнал. Немудрено — сколько таких Антонов, Вась, Кристин и Робертов привелось за последний год «развести»? И вот он сидит тут и продолжает нести бред. Надо бы поговорить с ним теперь по душам, про то, что он чувствует, когда вот так продает на большой дороге свой долбаный устав, себя, офицерскую честь. Никогда у Антона не хватало решимости сразу поступать правильно. Но что-что, а «задним умом» он был силен безмерно. Бывало, такое напридумывает, так заковыристо отработает обидчика в теории,— аж зло берет, что не нашелся сразу, в подходящий момент. Дожил почти до сорока, а молчать так и не разучился. И вот сейчас тоже промолчал. Просто допил пиво, извинился, встал и пошел.
А старый знакомый вдогонку ему крикнул: — Ладно, счастливо. Скучно будет или захочешь выпить — я в двести тринадцатом.
Антон включил телевизор, завалился на кровать, но сразу поднялся. Подошел к мини-бару, вытащил оттуда бутылку пива. Сразу пить, однако, не стал, походил по просторному номеру, подумал.
За окном пошел несмелый немецкий дождь. Испортил вечер соотечественник. Да и сам хорош. Что стоило спокойно расспросить парня, как до жизни такой докатился. Ну, там, зарплата у них маленькая, служба собачья… Авось понял бы гаишника… Понял бы?
Нет, не понял бы. По 100 или 500 рублей сшибать за дело на перекрестке — это еще куда ни шло, вроде как устоявшаяся национальная традиция в рамках неписаного «общественного договора». Но тут просто-таки банда работает. Как говорили в девяностых, какой-то беспредел, пацаны. Интересно, они потом делят деньги? Скорее всего, сидит кто-то, ответственный, считает кассу, потом раздает, кому сколько причитается, в соответствии с вкладом в общее дело или даже в зависимости от образования. Предположим, тетке в очках и халате — четыре тысячи… Это за медицинскую квалификацию. Постовому, что остановил — тысячу (не велика заслуга жезлом махнуть да козырнуть разок-другой). Лейтенантику за риск — пять, остальное, видимо, начальству. Вьются вредные мысли. Дурак ты, Антон, нашел, о чем в Мюнхене думать!
Дождь закончился. Через открытое окно проникал непривычно свежий, какой-то прямо ванильный воздух.
«Сволочи они,— думал Антон, допивая последний «мерзавчик» из мини-бара. Этот был с коньяком «Хеннесси»,— хуже бандитов. Пойду я, схожу к нему. Двести тринадцатый, двести тринадцатый, двести тринадцатый…»
Парень открыл дверь не сразу. По всему видно — спал.
—О, привет, ты чего? Слышь, я это, спать буду, земляк, извини.
—Да не будешь ты спать, лейтенант, потому что я тебе одну вещь скажу…
Елки-палки! Голос предательски дрожал, но теперь уж все равно — надо договорить.
—…я тебе скажу, что ты так лейтенантом и помрешь, понял? А знаешь, почему? Потому что не… Потому что вы, такие вот как ты, не просто деньги вымогаете — вы губите веру нашу. Тебя зачем на службу взяли? Чтобы ты у меня тысячу долларов просил с бабкой в очках в автобусе, чтобы сосиски в Германии жрал? Тебе верить люди должны, а они тебя ненавидят. Ты кто вообще? Никто, а душу свою продал. Офицер, твою мать. Стоите с рюмками, Газманова слушаете, «ваше сердце под прицелом», слезу роняете, гады вы. «Под прицелом!» Вам до настоящих офицеров, что кровь проливают черт знает где, но за Родину… Не помнишь меня, как деньги вымогал, милиционер, у Храма, не помнишь? А ты понимаешь, что ты на налоги мои живешь? Что ты деньги с меня уже получил? Мало? А какая разница, если они все равно не твои. Да мне по хрену, помнишь ты меня или нет. Все, пошел ты, спи, блядь.
Антон с силой захлопнул дверь, успев удивиться, что тот даже не сделал попытки прервать его пламенный монолог или ответить, или удержать дверь. Он все это время просто смотрел на Антона ошалело, да и все.
Дверь оставалась закрытой. Из номера никто не выходил. Антон ощутил усталость, легкое чувство удовлетворения, и еще, губительное для самолюбия, трусливое ощущение, будто камень упал с души оттого, что лейтенант не вышел, не ответил.
«Пора спать»,— сказал он себе и нажал кнопку вызова лифта.
Пока ждал, задумался о главном, то есть, о причине своего приезда в Мюнхен, и, конечно, о своем немецком друге.
Глава третья
Несколько лет Антон был вынужден вести далеко не светский, почти затворнический образ жизни. Пришло время, и он растерял многие связи, а новых почти не приобрел. А ведь бывали дни, когда его имя и
