больше ни меньше, не задохнемся и не расколемся.
И все роли в ней были разобраны или розданы, навсегда утвержден список действующих лиц. В высшей инстанции. Однако здесь и был главный подвох. Крылов не мог не думать с легкой досадой: какие-то весы, все взвешено и упаковано. Его роль ему представлялась бледной, необязательной, тесной. На весах Смородины ценилось равновесие плюса и минуса. Если плюс был большой, то и минус разрешался заметный, сочный. Стаханов был гулящий, но душевный и отлично играл на гитаре. Бронников был жаден и нагловат, но мастер розыгрыша, остряк. Ложников — сух, упрям, неотесан, но надежен, как кувалда. И красив, как Василий Лановой. Истерик и трепло Неелов был патологически безобиден и носил в себе нескончаемый латиноамериканский сериал, его присутствие развлекало и утешало, как утешает нечерноземных селян голод в Северной Корее.
И все — наши.
Крылова задевало, что у него не видели заметных достоинств (нет, и сам он, честно говоря, на свой счет не обольщался), а потому никакого простора для вольностей и задоров для него не предвиделось. Не то чтобы он хотел загулять, как Стаханов, напиться, как Неелов, наступить кому-нибудь на душу, как Ложников. Но все же, все же… Попробуй, однако, загулять — ты не Стаханов, пощады не жди!
Его любили, но понемножку, над ним подшучивали, но без смака, именно снисходительно, как над конфузливым, неповоротливым отроком периода первой задумчивости. Его мнением интересовались редко — чем он может удивить?
Впрочем, что касается мнений — тут царствовали жены. Они и представить себе не могли, что их мужья, они же — Сережа, Петя, Саня — что-нибудь понимают в жизни. Работают, стараются, любят детей — вот и молодцы. Недаром на них потрачены годы. Их профессиональные успехи представлялись женам суммой механических, добросовестных, но не столь уж одушевленных усилий.
Перекуривая на кухне, мужья добродушно жаловались друг другу на такое чванство. Но, может быть, и это входило в ролевой расклад, и было отмерено на тех весах?
Еще до этого вечера Крылов, случалось, задумывался: а ведь каждый из смердов вне компании ведет себя, вероятно, как-то иначе. Все меняются с опытом, с годами, и большая часть жизни каждого проходит не в Смородине, а в общении с другими людьми, человек воюет с собой, с судьбой, обновляется и побеждает, сдается и предает.
Не усилился ли запах серы, исходящий от Бронниковых, не тянет ли на желтый дом говорливый сморщенный Неелов?
Может быть, может быть.
Но не зря же тридцать лет подряд, собираясь в кольцо, играем, без особой натуги, в самих себя тридцатилетней давности — в Сережу, Машу, Петю, Любу? Разве это не святая ложь — да ложь ли, разве те ребята умерли в нас совсем? И как порой остро, как гордо ощущается верность, надежность нашей лицейской смычки вокруг Чернильницы!
2
Вопрос исчерпан, надоело. Последняя туча рассеянной бури — Крылову припомнился прошлогодний строевский тост за дружбу и братство. Строев закончил его так: «Смородина моя! Случалось всякое. В какое токмо дерррьмо мы с вами не вляпывались, но становилось то дерррьмо удобрением, и оттого наш Куст густел и крепчал!» Крылов тогда бездумно вставил: «Сказано красиво, но в перебор. Как хочешь, про дерьмо мы с Любой — пас». И все посмотрели на него с сердитым недоумением, словно он ни с того ни с сего разбил хрустальную вазу, и Люба вместе со всеми. Поежился он тогда, и сейчас поежился.
Завидую, сказал себе Крылов, придираюсь. Кругом одинокие, одичалые сверстники, заевшие своих близких или заеденные ими. Некуда им пойти и не к кому, их высасывает алкоголь, телевизор, прокисшее самолюбие. Иных уж нет, иные есть, но лучше б они куда-нибудь делись… А мы-то — плющом увиты.
Крылов не готов был еще понять, что все они, и он с ними, цепляясь так настойчиво, за юность беззаботную, тем самым подтверждают, что ничего слаще простых радостей от тех первых поцелуев, от тех смешных подвигов, ничего глубже тех наивных открытий в их жизни с тех пор не было. И с каждым годом все более увесисто откладывалось в спасительном подсознании, что и не будет никогда.
Наконец-то телефон зазвонил снова.
— Спускайся, — сказала Таня Бронникова, — мы у подъезда.
Они обнялись и по разу поцеловались в губы.
— Мы без машины, — сказал Бронников, — аккумулятор выпал.
— Неаутентично, — покачал головой Крылов.
— Берем такси — и вперед, — сказал Бронников. Крылов пошарил по карманам.
— У меня с собой ни рубля.
— Какой вопрос, — сказала Таня, — деньги охапками.
И они поехали на такси. Ехать было прилично, да все равно недолго, и Крылов снова пожалел, что он не удержался, съел бутерброд и хватил стопочку.
— Хватил стопочку, съел с балычком, — вздохнул он, — зачем? Все испортил…
Единственное, что реально (Бог с ними, с меренхлюдиями) притупляло, опресняло радость встреч за столом — наступила эпоха, когда все есть, что съесть. То ли дело, братцы, раньше: банкетов, свадеб ждали, как Ной голубя. Голодно было, пусты угрюмые магазины, убог неопрятный общепит. Дорвался до фунтика питательного — напираешься до самого отказа, доедаешь ночью на кухне, допиваешь до того, что веки падают на щеки. Чудесным ритуалом было обсуждение массивов съеденного и похвала хозяевам за щедрость и мастерство.
— Тогда нам легко было угодить, — сказал Бронников, — достали палку полукопченой колбасы, налепили пельменей. Привезут майонез из Москвы, «Пепси-колу» эту мерзкую из Новосибирска — вот тебе пир Бальтазара.
Нынче все доступно, все приелось. Проклятый холодильник манит: открой меня, достань из меня, ты же был голодный студент — это неизлечимо!
— Постоянно переедаю, — сказал Крылов, — ничего поделать не могу. Слаб.
Буженина, сервелат, печеночный паштет, свежие овощи и фрукты, разноцветные дамские ликеры и прочее повседневны, как международный терроризм.
— Сейчас развелись сволочи, — сказала Таня, — под предлогом, что все есть, кормить, значит, пошло, завели моду угощать пареными овощами и парагвайским чаем. На полтинник, сквалыги, толпу довольствуют. Этот чай — посмотришь на него, принюхаешься — под насыпью железнодорожной собирают, когда с дачи возвращаются. Дожидаясь электрички.
— Да, было же время, — воскликнул Бронников, — когда на поминках профессора Фогеля профессор Антипов уединился на кухне, чтобы в одиночку опустошить трехлитровую банку помидор, засоленных с горчицей, с корицей, с сахаром!
— И никто его за это не осудил, — подхватил Крылов, — все его поняли! И сам он превратился в помидор, пахучий, огневой!
— Все есть, — печально сказала Таня, — а таких помидоров кто нынче засолит? Таких помидоров нет.
Такси бежало через центр, порхал снежок, горели окна, витрины, вывески. И все до единой неоново- аргоновые буквы на вывесках были целы. Знал бы Крылов, Сергей Николаевич, что через десять минут его прежняя, какая-никакая жизнь сложит крылья и рухнет — псу под хвост.
3
В двух кварталах от дома Ложниковых таксист, человек с сильно подержанным лицом и молодыми угольными кудрями, аккуратно притормозил.
