вдруг выпалил мокрыми губами; «Петя-джан, ты не смотри, что я — птичка-невеличка. Когда я молодой в армии служил — у меня рост был два четыре, вес сто килограммов. Под меня в десанте лично парашют подгоняли, усиливали. Годы идут, сушат меня годы, врачи говорят: феномен науки».
Психиатр Бронников, благодаря профессии, был неисчерпаем на байки, выдавая устную газету «Новости Соснового Бора». Люди былой Советской страны продолжали настойчиво впадать в манию величия.
Помните «Аллу Пугачеву», спросил Бронников. Моя первенькая! (Как не помнить? Была девушка, которая превратилась в Пугачеву, пела все ее песни тех лет, с хорошим слухом. Когда приходила очередь «Арлекино», она впадала в экстаз, кошмарно крутила попой и на припеве «хо-хо» задирала юбку. Юная Таня Бронникова изображала, как это выглядело. Она нарочно ездила к мужу на работу, наблюдала героиню, чтобы номер получился достоверным. Сам Бронников смутился, когда она вскинула юбку и показались трусики, несущие на плотных, боевых полушариях две красных звезды, нарисованных для пущего смеха. Стаханов тогда потерял дар речи и, вроде бы выйдя покурить на улицу, сбежал из Смородины, — конечно, на одну веселенькую квартирку для нетерпеливых.)
Так вот, днями поступил новый пациент. Зовет себя «я поп-король Влад». Исполняет сотни песен разных нынешних певцов, помнит все слова, не сбиваясь: «я тебя, ты меня, поцелуй меня везде, единственная моя, ласковая, нежная, голубая луна!». Сердится, чуть ли не лезет в драку, если товарищи начинают дразнить-подпевать, издевательски заменяя слова. Этот «Влад» вызвал настоящую эпидемию. Оказалось, даже безумцы уяснили, что тексты современных песен живут в синтаксисе отборных матерных выражений. И начали здорово злоупотреблять этим, увлеклись, распоясались. Почти на неделю они устроили всеобщую игру — настоящее массовое помрачение (или просветление?) рассудка. Мат распевался в каждом углу, в большом коридоре, под дверями врачебных кабинетов.
Главный врач влепил Бронникову нагоняй: тихое отделение в полном составе вышло из-под контроля — и это накануне дружеского визита японских коллег!
Бронников сначала велел за каждый матерок очистительно кормить буянов мылом. Не помогло. Они не дети — ели и продолжали распевать. И мыло кончилось.
Тогда (вчера) он додумался: пообещал им, что заведет в отделение пожарную машину и зальет их из брандспойта воспитательной ледяной водой. Врач из соседнего отделения, Липухин, надел на голову сверкающий детский рыцарский шлем, якобы каску пожарного, ходил по палатам и спрашивал у Бронникова: этот ругается? Эта ругается? Бронников стучал: ругается, да. Липухин отмечал в записной книжке: «Палата номер шесть, больной Корюков — один кубометр воды».
Тут психи притихли. Вижу, излагает Бронников, сбились толпой у телевизора — стульев не хватило, на полу расселись — и молча смотрят полезные для них новости про Грузию.
А новая наша звезда — без голоса, без слуха, визжит безбожно. Но самое смешное — этот «Влад» есть женщина, сорока семи лет, три года прослужила домработницей у заместителя мэра города. Времена меняются!
(«Где-то я это слышал сегодня?» — подумал Крылов.)
Бронников сдержанный, как заслуженный артист республики, принимал привычные похвалы. Ложников, впрочем, без претензий, тоже попробовал рассмешить Смородину. Сын Максим летом на даче съел целиком на спор острый перчик, а потом, вопя, бегал вокруг дома и в итоге засунул голову в бочку с дождевой водой. Ложников был никудышний оратор и рассказывал историю раз в четвертый, по забывчивости.
Маша с Любой вынесли с кухни Чернильницу и трижды обнесли ею стол. Перед балконом сняли с нее крышку, запалив спичку: пых! — и пошел олимпийский аромат.
— Вино виноградное! — сказала Маша.
— Специи специфические! — сказала Люба.
Общество, теснясь в балконных дверях, двинулось на воздух. Крылов с Бронниковым, как Чичиков с Маниловым, застряли живот в живот. Бронников, инстинктивно неучтивый, пропихивался первым. И Крылов, сам того не желая, брякнул ему: — Вы же знали, что я не побегу. — А почему, собственно? Ничего мы не знали, — быстро, зло прошептал Бронников, закатывая глаза, и проскочил на балкон. Крылов физически почувствовал, как укусили его со всех сторон глаза друзей: надоел, мелочный!
Пели «Калитку», «В степи молдаванской», «Песню цыганки». Зоя и Таня, обе — смуглые, фараонистые — сестры Лисициан, задавали тон. Окосевший Неелов раскрыл было чрево, но получил по затылку от Маши и перешел на безвредную декламацию. Крылову не пелось, и не от обиды — от усталости, недовольства собой. Он жалко шевелил губами, подозревал, что это могут истолковать, как протест, но сил не было.
Пили глинтвейн, Чернильница, так сказать, курилась. Перед ними, под ними стелился правильный квадрат ночного двора с цепочкой гаражей, детской площадкой, замершими жидкими деревцами. Его наискось рассекал сноп прожектора с башенного крана по соседству. Жестяной петушок над горкой отбрасывал чудовищную тень, она шевелилась сквозь порхающий снежок, как чуткий динозавр, услышавший непонятное и в тревоге привставший на месте.
А между тем неторопливо, словно по расписанию, гасли окна. Пока они пели «Не бродить, не мять» и «Снился мне сад», в строю осталось несколько кухонь. Ближайшая мерцала больничным, трубочным светом. Морг, — заметил Крылов (…? «Неужели опять невпопад?»).
Сегодня закончили петь заметно раньше, чем обычно, — холодно, сказала хозяйка Маша.
Неелов и Строев пошли курить на кухню, Крылов за ними. Они закурили, и как-то закономерно товарищи заговорили помимо него. Как бы не замечая его толком, на всякий случай?
— Ох, — сказал Крылов, улучив паузу, — да не злюсь я, на самом деле. — О чем ты, конечно, — ответил Неелов, и больше они ни полслова. А он надеялся хотя бы на бесхребетную отзывчивость Неелова. Но тот, пьяный-пьяный, тем старательней рулил в сторону.
Ночевать Крыловы не решились. Люба, опасаясь непонятно чего, сказала с досадой, что у нее болит голова, и друзья ей, не вдаваясь в подробности, «поверили». Ложников дал Крылову свою лыжную шапочку, полосатую, с рыжим помпоном. Крылов натянул эту теплую, двойную гадость на уши и оглох, снова испытывая беззащитность.
Их проводили с сожалениями и поцелуями. Но Крылов запомнил, как укоризненно взглянула на него записная аутсайдерша Дуся, поджав пухлые губки.
На улице Люба устало сказала: — Не обижайся, что выдернула. Согласись, ты не в форме.
— Конечно, — сказал Крылов, — это от неожиданности. Извини, почему-то не отряхнулся.
— Ты не старей, братец кролик, — сказала Люба.
— А все-таки они черти, — сказал Крылов, — видно, старею, ага… Вот пусть они завтра сами едут, юные…
— Им нельзя, — засмеялась Люба, — сам понимаешь. Представь!
— Представляю, — примирительно засмеялся Крылов, — черти!
Дочь Маша не чаяла их сегодня увидеть. Она была разочарована. Похоже, она рассчитывала спать на просторе, без родителей. И какая в том была радость? Дома нет родителей — призрак свободы? Белобрысенькая, с грубоватыми папиными чертами лица и его топорненькой фигурой, хотела помечтать в тишине о молодом человеке, которого ждала, и дождется ли? «Доченька моя бедная!» — сжалось отцовское сердце.
Но пожалеть ее, прижать к себе было нельзя — взрослая, она давно дичилась и отводила его руки. Не выходило пожалеть ее — и в ней себя.
5
Водитель такси был женат, но детей у них не было, не получалось у жены. Зато у них был «сынок» — младший брат жены Серя, избалованный бездельник, успевший развестись, менявший работу через два месяца на третий. Он проживал то у очередной подруги, то неделями у них. Типичная картина: возвращаются с работы, а там последний хлеб доеден, шаром покати, братец выцедил пару банок пива и торчит в кресле за телевизором. Оставят ему сто рублей на хлеб, на масло, на «шоколадку» — он истратит
