— Не слыхал, а знаю. Народ тебя помнит, смелый ты, да и за землю стоишь. Панов, говорят, ты бил здорово. По деревням слух ходит. Сколько за бобров-то дашь?
— Не обижу. Ну-ка, Нефед, проводи Митю к нам… Угости его брагой… Бобры свезите тоже… Рогожей покрой. В сундук дома убери… А ты, Митя, погостишь у нас… Я скоро тоже приду. Товар продам и приду к вам на беседки.
Митя, рыжебородый, приземистый- человек, сел верхом на лошаденку, а Нефед — в дровни. Тихо поплелись в слободу, а Минин заботливо подобрал на снегу крошки и положил их на лоток. Поправил куски мяса, чтобы товар был виден лицом.
Стало быстро светать. Оживали лавки и лари на Нижнем посаде. Появились сбитенщики, пирожники, блинники, башмачники — расселись рядом вдоль улицы… С верхней части города стали спускаться посадские на торжище. Расползлись по Мясному, Хлебному, Солодовенному, Железному и другим рядам. Лавок было на Нижнем базаре до четырехсот, и товаром богато.
В воздухе потянуло запахом харчевных изб, гарью из кузниц, свежеиспеченным хлебом из монастырских пекарен, построенных недавно на торгу печерским архимандритом Феодосием. Открылись две богатые лавки в пять растворов, принадлежащие соборному протопопу Савве. Оба его сына, Игнатий и Василий, подошли к Минину, поздоровались, купили два куска мяса.
— Вчера после утрени отец о тебе богомольцам поминал. Воевода Алябьев достохвальною назвал твою службу в его войске. Спасли вы нас от разорения… Все купцы о вас, наших защитниках, богу молятся…
Поклонились Игнатий и Василий Минину с особым уважением и отошли.
Лавки протопопа Саввы были на самом бойком торговом месте, недалеко от бечевника, у Гостиного двора, около церкви Николая Чудотворца. Тут же находилась и Земская изба — сердце всех торговых дел на посаде, а рядом с ней — Таможенная изба для сбора пошлин.
А совсем рядом… Волга…
Направо от Гостиного двора и до самых Ивановских ворот раскинулась главная городская площадь — здесь читались царские указы, вершились суд и расправа: пытка, правеж, торговая казнь…
Здесь теперь собралась кучка торговых мужиков. Вполголоса, с оглядкой, шел разговор — кого выбрать старостой. Скоро сход. Судовой кормщик Данилка да кузнец Яичное Ухо рассказали, что всеми уважаемый протопоп Савва в Спасо-Преображенском соборе ныне указал на Минина как на честного защитника родины, ныне такие именно люди в старосты и нужны. Охлопков, правда, хороший, степенный человек и очень богатый, да только он до народа не любопытен и земские дела его к себе не влекут. Кузьма — иное. Хитер и любит деньгу, конечно, и он, как и весь торговый люд, но больше всего заботится все же о государстве и добровольно, без понуждения, ратником вступил в алябьевское войско, был храбрым в походах, своей жизни не щадил… Это — знак!
Кое-кто возразил против Минина: обеднял, мол, нечем ему, кроме храбрости, красоваться перед людьми. Федор Марков и Охлопков куда богаче, и уважение к ним за их самостоятельность на посаде громадное. Проедут в своих ковровых возках по улице, так им народ до самой земли кланяется, а с Мининым — все запанибрата, в один ряд с собою ставят его даже боярские холопы… И он не гнушается дружить с самыми последними подневольными людьми. Марков и Охлопков знают себе цену, держатся с достоинством и многие у них в долгу, даже воеводы и дворяне. Куда же Кузьме с ними равняться?!
Поднялся спор. Дошло чуть не до драки. Сбежались бурлаки, плотники, ямщики — мининская сторона сразу перевесила.
— Нам правды надо! — ревели бурлаки. — Без хлеба и правды — не жизнь, а вытье. Проклятые паны испортили всех… всю жизнь! Чистоты нет… Смерть ляхам! Кузьма бил их, — за то любим его мы! Любим!
Глаза их были гневные, страшные. Сторонники Маркова и Охлопкова разбежались: с бурлаками шутки плохи.
А Минин в это время распродавал последние куски мяса. От покупателей отбоя не было. Около его лавки толпился народ. Каждый покупавший мясо стремился услышать от него хоть одно словечко о войне с ляхами, о битвах с ними, о Москве… Кузьма охотно рассказывал всем, как дрался он с поляками под Балахной, на муромских путях.
Его слушали затаив дыхание.
Распродав все мясо, Минин попрощался с толпившимися около его лавки посадскими и пошел к себе домой.
Нефед и дядя Митя бражничали. Татьяна Семеновна разложила на печке бобровые шкурки, румяная, веселая: «Наконец-то Минич взялся за ум!»
Дядя Митя, сильно захмелевший, поднялся со скамьи и облобызал Минина:
— Кузьма Минич, друг, благодарствую… Угостил меня твой отрок на славу. Век не забуду.
— Сколько тебе за бобров-то?..
— Что дашь — на том и спасибо!..
Минин дал пять рублей. Митя пришел в восторг. Больше этого ему бы никто и не дал.
— Скажи и другим монастырским тяглецам, пускай несут ко мне, когда что будет… Да передай народу: с врагами придется, видимо, всем побороться… Москва в их руках. Можно ли то терпеть?!
— Батюшка, Кузьма Минич! Сзывал уж нас тут без тебя воевода… Денег требовал. Биркин какой-то из-под Москвы от Ляпунова приехал… Собирает казну. А воевода Репнин уж и к Москве будто ушел, увел ратников в помощь Ляпунову…
Минин нахмурился.
— Знаю. Слыхал ли ты поговорку: «Баран бараном — и денежки даром!» Так и тут. Деньги с великим трудом даются. Зря сорить их не след. Ушел Репнин — и слава богу. А нам надо подумать о себе, о своей защите против поляков… Вон продал я мясо, а что осталось мне? Три рубля! Три рубля осталось, а тебе пять дал… Понял?! Как же так бросать деньги неведомо на что?! Запас да замок — лучшие други. Боярские походы — яма, все одно ее никогда не переполнишь. От них добра не жди!
Беседа становилась интересною. Браги не хватило. Кузьма сам был охоч до нее. Послали Нефеда к соседу, дьяку Севастьяну. Появились еще два кувшина.
Пришел протопоп Савва — давнишний приятель Минина, сосед по лавке. Собрались еще кое-кто из посадских. Снова начался разговор о захватчиках, о бедственном положении Москвы.
В этот день Мите так и не удалось уехать из Нижнего. Ночевал он в доме Минина.
II
В синих сумерках уныло гудят колокола. К вечеру слышнее говор ручьев, к вечеру чувствительнее теплые ветры, особенно на взгорье над устьем Оки. Тихо покачиваются березы с вороньими гнездами, пестрят рябью лужи у широких монастырских ворот.
После повечерия избранный земским старостой Кузьма Минин с паперти объявил богомольцам воеводскую благодарность за помощь Ляпунову. Получена весть, что войско, снаряженное нижегородцами под началом князя Репнина в помощь Ляпунову, дошло уже до Владимира и соединилось с казаками атамана Просовецкого. Но — увы! — навстречу Репнину идут изменники: князья Куракин и Борис Черкасский. Не позорно ли! Одни князья — за Москву, другие — против.
— Видать, природным русским вельможам выгоднее быть холопами польского короля, нежели защищать государство, — усмехнулся Минин и добавил: — Неладное творится у нас с князьями!
Среди посадских поднялся ропот. Давно ли в Нижегородском крае бушевали воровские шайки князей Шугуровых, Киреевых, Вяземского и других, грабя и разоряя села, деревни и монастыри? Много бед причинили князья-разбойники мирному тяглому населению Поволжья. Разными лживыми обещаниями вводили в обман мордву, чувашей, черемисов и татар, подымали их на русские города и селения, а потом бросали на произвол судьбы, творили сумятицу.
Деловитым голосом Минин объявил, что ляпуновский посланец Биркин, находящийся в Нижнем, требует еще новых денег на поход, помимо того, что уже дано князю Репнину.
