Ирина, узнав о гибели ребенка, долго плакала. С нею вместе плакала и Наталья. Затем обе они стали много молиться. Целые дни проводили в моленной.
За стенами Кремля делалось все шумнее, веселее. Трезвонили колокола. Слышались песни. Стук топоров. Появились гудошники. Москва возвращалась к жизни.
IX
После благодарственного молебна в Успенском соборе Трубецкой устроил пир в просторной палате Цареборисова дворца.
Поставленные полукругом вдоль стен столы были покрыты вместо скатертей снятыми с древков боевыми польскими знаменами, отбитыми Кузьмой у Хоткевича, а скамьи — дорогою парчою и бархатом. На столах красовались отобранные у пленных поляков царские сулеи[62], братины, ковши, кубки и чарки серебряные с бирюзовой эмалью. Холопы входили в палату непрерывною вереницею, принося на широких блюдах свинину, кур, рыбу, пироги.
Сотни свечей в стенных и настольных подсвечниках освещали расписанную изображениями святых палату нежным зеленоватым светом.
За столами сидели важные седобородые бояре, ополченские воеводы с загорелыми обветренными лицами, самодовольные казацкие атаманы и есаулы, вертлявые дьяки и робкие люди духовного звания.
Тесно и душно, зато весело, да в вине и пиве полное приволье.
Радовало всё: и то, что очистили Москву от панов, и что в будущем ждут награды, повышение по службе, вотчины, крепостные «людишки» и прочее.
Но приятнее всего было думать боярам, что будущему царю не придется идти по стопам Грозного и Годунова. Теперь бояре свое слово скажут, не позволят собою помыкать, как прежде. Да и царя выберут какого хотят, и крестоцеловальную грамоту заставят его подписать, какую им угодно.
Опять заживет полновластно вотчинник! Опять заставит царей угождать ему!
Правда, в годы междуцарствия много вылезло наверх худородных людей. Но и это не беда. Выбирая царя, и с этим злом можно покончить, поставив всякого на свое место. Да будет вотчинник полным хозяином в государстве!
Пришедшие в Москву из Ярославля с ополчением бояре Морозов и Долгорукий чувствовали себя на вершине блаженства. Сидя тут же, за столом, они пили вино кубок за кубком и перешептывались:
— Кого?
— Василь Петрович, что ты!
— Шепни! Ну!
— Побойся бога! Не искушай! Чего щиплешься?
— Никто не слышит… Ну, ну!
— Василь…
— Ну?
— Воротынского!.. Чтоб тебе лопнуть!
— На кой бес?
— Кого же?
— Тебя!.. Князь ты!.. Долгорукий!.. Родовитый!
— Зачем врешь?.. Ты не думай… не пьян я…
— А коли знаешь, скажи…
— Мишку… Романова… Казаки за него… Вот что!
— Тише, дед!
— И Шереметевы за него… Да и воли нам с ним больше будет!
— Знамое дело. Тушинцы за тушинцев. Родня!
И не только Морозов и Долгорукий — везде за столами ползали такие же шепоты. Шептались и о том, что «во все города Российского царствия, опричь дальних городов, посланы тайно у всяких людей мысли их про государево сбиранье[63] проведывати верные и богобоязненные люди, — кого хотят государем царем на Московское государство — во всех городах». И эти же люди, посланные от земского собора, подсказывали сами имя Михаила Романова. И кто их научил тому, трудно узнать, да никто и дознаваться бы не стал: «на роток не накинешь платок».
Один пьяный казацкий есаул и вовсе, напившись «до зела», ударил кулаком по столу и крикнул что было мочи:
— Мишку! Мишку! Ро-ма-но-ва! Радейте!
Какой-то монах зажал ему рот:
— Храни господь уста твои!
Казак укусил до крови палец. Монах заплакал.
Морозов и Долгорукий лукаво переглянулись:
— Слухай! Сукин сын!
— Этак-то… Что я говорил? Ка-а-азаки!
Кто-то из ополченских воевод в ответ на возглас есаула закричал:
— Митрея!.. Пожарского!.. Его хотим!
Прохрипело с разных сторон зловеще:
— Подавись! Митрия, да токмо Трубецкого!
Кое-где ухватились за сабли.
Бесчинство умножалось. Один из дьяков «по ошибке» воеводе Воейкову бороду медом облепил и ругал его матерно. Монахи ни с того, ни с сего запели отходную кому-то, свалившемуся под стол. Ко всему этому примешивалось: шарканье сапогами, кашель застуженных глоток, хриплые витиеватые возгласы и крепкая казацкая ругань.
Трубецкой сидел у среднего стола, развалившись; справа от него Пожарский, слева — Минин. Трубецкой, совершенно пьяный, хохотал до упаду, следя за тем, как таскали друг друга за бороды два его есаула.
Пожарский был серьезен. Он выпил всего две чарки. Кузьма пил много, пожалуй, больше всех, но не пьянел. Его глаза пристально вглядывались в окружающих. Иногда он спрашивал у соседа, князя Черкасского: «Кто сей?» Нехотя отвечал князь: «Сицкий» либо «Лыков».
По одежде сразу было видно знать. В златотканых кафтанах, шелковых рубахах, а поверх кафтанов — атласные и бархатные накидки — козыри[64], обшитые золотыми и серебряными галунами; впарчовых ферязях с золотыми петлицами поперек груди. Залюбуешься!
Но тут же сидели люди, одетые бедно. При царях было запрещено входить во дворцы в охабнях, а теперь можно. Сам Кузьма Минин был в простой суконной однорядке. А какой-то пьяный князь и вовсе в самый разгар пиршества влез в палату в шубе и горлатной шапке, что ранее почиталось великим грехом.
Пожарский морщил лоб, видя окружающее бесстыдство. Он привык к порядку во дворцах, к чинопочитанию и затрапезному благонравию. В этом же самом дворце ведь бывал он у царя Бориса и у Шуйского. И теперь ему было тошно смотреть на оголтелую, пеструю, собранную Трубецким толпу.
Всем было ясно, для чего Трубецкой созвал к себе этих разношерстных людей. Недаром есаул выкрикнул его имя, недаром и по Москве ходили слухи, что царем будет избран Трубецкой.
Князь в расчете ошибся… Никто не поддержал выкрикнувших его имя казаков. И в Земском совете, составленном в Москве из людей «великого и среднего рода», также никто ни разу не заикнулся о нем. Да разве один Трубецкой!!
Кто из знатных бояр не думал о царской короне! И кто из них не раскаивался теперь в своей близости к полякам! Мстиславский откровенно сам признал себя недостойным царского трона. На него глядя, и другие отказались от честолюбивых умыслов. Федор Иванович Шереметев, увидав, что и ему нечего надеятся на престол, послал записку своему другу Мстиславскому;
«Выберем на царство Мишу Романова. Он молод и еще глуп».
