кого поставят, – нас не интересовала. И вместо того чтобы сидеть на скучных заседаниях, мы гуляли по городу. Тем более что и он и я оказались в Баку впервые.
– Ты знаешь, – вдруг сказал мне Игорь. – А я ведь твой давний поклонник. Ещё со времени публикации «Великого спора». Ты продолжаешь эту тему?
В начале семидесятых я напечатал в «Вопросах литературы» статью о принципиальной несхожести поэтических систем Тютчева и Пушкина, выступил против распространённой характеристики Тютчева как поэта пушкинского круга.
– Нет, – отвечаю, – я её для себя исчерпал.
– А Пушкиным тоже перестал заниматься? Я помню твою маленькую статейку о Пушкине и Жуковском в «Московском комсомольце».
– Пушкина, – говорю, – почитываю. Недавно печатал в «Сибирских огнях» о его традициях в нынешней поэзии.
– Подаришь эту статью?
– Ради Бога!
– Приходи ко мне в издательство, поговорим.
Вернувшись в Москву, я занёс ему статью в издательство «Советский писатель», которое тогда располагалось там же, где и сейчас, – на Поварской. Только Поварская тогда называлась улицей Воровского.
Он позвонил мне на следующий день: «Пиши заявку на книгу о традициях и новаторстве в современной поэзии. Я её поддержу».
Заявку я написал. Договор издательство со мной заключило. И даже выплатило аванс. Я стал продумывать композицию книги.
Оказалось, что мне необходимо разобрать «Евгения Онегина». Убеждённый, что сделаю это быстро, я сел перечитывать пушкинский роман в стихах. Перечитал не спеша и задумался.
Странное это всё-таки произведение. Для чего-то автор всё время отвлекается от романного сюжета. Где этот сюжет начинается? И в чём заключается? А почему после примечаний идут «Отрывки из путешествия Онегина»? Какой в этом смысл?
После работы я мчался домой, чтобы сесть за машинку. Коллективные посиделки перестали мне доставлять какое-либо удовольствие.
Быстро написать у меня не получалось. А сроки сдачи книги поджимали.
Кусок об «Онегине» я написал аккурат к окончанию срока сдачи. Вдруг мне открылось, что всё в многосложной композиции этого произведения объясняется его жанром. Это не просто роман в стихах, как было принято считать, а огромное лирическое стихотворение, в котором романный сюжет составляет одну из существенных его частей. И строки, заключающие пушкинское произведение, хитро названные «Отрывками из путешествия Онегина», на самом деле являются концовкой лирического стихотворения, которое, как известно, есть полная свобода самовыражение автора. А в данном случае такая свобода позволила Пушкину сделать и автора действующим лицом романа.
Отнёс кусок Игорю: работаю, дескать, но что поделаешь? Он прочитал.
– Мне нравится, – но, – вздохнул, – не любят у нас задержек плановых книг. Ладно, пиши заявление на пролонгацию. Дадим на год.
Отрывок из этого куска я опубликовал как журнальную статью и подарил её своему другу, критику Станиславу Рассадину.
– Вот видишь, – сказал он мне, – сколько золотого времени ты терял, пьянствуя. Давно бы мог стать авторитетным пушкинистом.
Окрылённый его похвалой, я взялся за последний, необходимый для книжки кусок – за анализ пушкинского «Медного Всадника». Написал его быстро, уложился в подаренный мне год, в течение которого Игоря Бузылёва назначили главным редактором и я получил от него ещё один прекрасный подарок – редактора этой книги Маэль Исаевну Самойлову. Она была вдовой очень хорошего пушкиниста Ильи Львовича Фейнберга, который когда-то обворожил нас с поэтом Олегом Чухонцевым в писательском доме в подмосковной Малеевке своими яркими рассказами о былом.
Мне иногда поразительно везло на редакторов.
В начале семидесятых издательство «Советская Россия» согласилось заключить со мной договор на готовую уже книжку о Дмитрии Кедрине. Оно выпускало серию «Писатели Советской России», в которой печатались небольшие (на 3–4 листа) литературные портреты известных писателей. Кедрин для этой серии вполне подходил.
Книжку я написал в 1972-м году. И с оформлением договора задержки не было.
Через год я эту книжку напечатал. Но не в издательстве, а почти целиком – в журнале «Сибирские огни», где меня публиковали охотно.
А в издательстве необходимые две положительные внутренние рецензии на мою книжку не убедили ни зава редакцией, ни назначенного мне редактора. Оба настаивали на том, что книгу надо переписать.
Главный их аргумент – зачем подробно разбирать тексты, написанные Кедриным, когда куда интересней познакомить читателей с его биографией, с его общественной деятельностью. Вот я пишу, что поэт добровольцем ушёл на фронт – это надо развернуть, найти его военные корреспонденции, их цитировать. «У нас биографическая серия, – сказали мне, – нечто вроде уменьшенной «Жизни замечательных людей»».
Я с этим не согласился:
– В договоре, однако, сказано, что жанр книги – не просто жизнеописание и не просто портрет, а портрет литературный. А творчество художника – визитная карточка его личности.
Нет, редакция в свою очередь с этим категорически не соглашалась. Дело остановилось.
Оно сдвинулось с места, когда я получил телеграмму от юриста издательства с требованием сообщить приемлемый для меня срок представления рукописи. Это меня взбесило. В договоре ведь указано: «рукопись представлена». Чего же хочет от меня юрист?
Я написал письмо директору, рассказал о совершенно не понятной для меня позиции редакции, где лежит представленная мною три года назад рукопись и четыре (не удовлетворившись двумя первыми, редактор посылал рукопись ещё двум критикам) положительных на неё рецензии.
Через месяц меня позвал к себе заместитель директора. У него в кабинете сидел мой добрый знакомец Володя Королёв.
– Я прочитал вашу рукопись, – сказал заместитель, – и она мне понравилась. Мы решили дать вам нового редактора. Познакомьтесь: Владимир Иванович Королёв.
– А как ваше имя-отчество? – спросил меня Володя, незаметно мне подмигивая.
Я назвался. Мы крепко пожали друг другу руки. А покинув кабинет, радостно смеялись.
Он, работавший в издательстве внештатно, радовался, что получил на редактирование именно мою книжку: «Ты даже представить себе не можешь, что за гадость пытаются мне здесь подсунуть!»
Я радовался, что получаю в редакторы единомышленника, который, кстати, сделал мне несколько дельных замечаний по тексту.
Кажется, мы с ним познакомились у Кожинова, к кому он тоже поначалу тянулся и с кем тоже, как я, расстался.
Самым большим его другом был Сергей Бочаров, который на поминках по Королёву (а мы похоронили Володю в самом начале этого – 2008-го – года) вспоминал о его преданности литературе и о его житейской мудрости, о том, как невероятно много он знал и как точно умел передавать свои ощущения в напечатанных и ненапечатанных своих текстах.
Это – правда. Опубликованная «Литературной газетой» рецензия Володи на книгу того же Бочарова идеально соответствовала особенностям своего жанра. То есть она не пересказывала книгу (чем и поныне грешат рецензенты), но, указывая на новизну её материала, опираясь на неё, размышляла о её ценности: что даст открытая автором новизна читателю, продвинет она его к постижению истины или нет?
Или занявший целую страницу той же «Литературки» портрет Гаврилы Романовича Державина, написанный Королёвым, который мы сумели напечатать в годы перестройки! Недавно я перечитал его. Он не устарел и сейчас: всё по существу дела.
А в том, что напечатанная в девяностых проза Королёва не вызвала общественного резонанса, автор не
