Сильвия! Ну да, я забыла. Потому что это было так давно. Потому что здесь никто меня так не называл. Никогда.
— А как они тебя называют?
Другим именем. Прозвищем, которое у меня было в детстве.
— Каким?
Она сказала.
Он удивленно присвистнул.
Глядя в его лицо, она рассмеялась. Налила в его кубок пенистый напиток и предложила ему. Он выпил.
— Послушай, — сказала она. — Я хочу узнать обо всех твоих приключениях. Всех-всех. А ты хочешь узнать о моих?
Всех-всех, думал Оберон, пока медовая жидкость, которую он проглотил, смывала всякие догадки о том, каковы могли быть эти приключения. Казалось, они еще предстоят и он будет в них участвовать. Принц и принцесса: Дикий Лес. Выходит, она все время пробыла здесь, в этом королевстве, их королевстве? А он? Так или иначе, какие он пережил приключения? Они исчезали, съеживаясь в жалкие обрывки, пока он о них думал, делались туманными и нереальными, как мрачное будущее, при том, что будущее раскрывалось перед ним наподобие прошлого.
— Я должен был знать, — сказал он со смехом. — Должен был знать.
— Да, — кивнула она. — Это только начало. Увидишь.
Не одна история, нет, не одна история с одним концом, а тысяча историй, в которых концом и не пахнет, которые едва начались. Потом ее увлекли от него смеявшиеся танцоры, и он смотрел ей вслед. Много рук тянулось к ней, много созданий теснилось у ее проворных ног, и на всех она смотрела с открытой улыбкой. Он пил, воспламеняясь, ноги зудели от желания научиться шутовскому хороводу. Рассматривая ее, он гадал, способна ли она по-прежнему причинять ему боль. Он тронул подарок, который она во время пира водрузила ему на лоб: пару красивых, широких, остроконечных, изысканно загнутых назад рогов, тяжелых и нарядных, как корона, и стал думать о них. Любовь не была доброй, не всегда была доброй; едкая по своей природе, она сжигала доброту так же, как сжигала горе. Они были младенцами у власти, он и она, но они будут расти; их ссоры станут затемнять луну и, как осенние бури, рассеивать напуганную живность; так будет или так давно было — неважно.
Неважно, неважно. Ее тетка была колдуньей, но его сестры — царицами воздуха и тьмы; их дары помогли ему когда-то и помогут снова. Оберон унаследовал беспомощность отца, но мог набраться силы, коснувшись матери… Словно листая бесконечный сборник романтических повествований, давно уже прочитанных, он видел тысячи ее детей, поколения и поколения, и большинству он приходился отцом. Он терял с ними связь, при встрече не узнавал, любил их, спал с ними, вступал с ними в борьбу, забывал их. Да! Не один десяток летописцев затупит перья об их истории и производные от их историй: скучные, веселые или грустные; их пиры, балы, маскарады и ссоры, старинное проклятие, на него наложенное, и ее поцелуй, снявший чары, их долгие расставания, ее исчезновения и маскарады (старуха, замок, птица — он вспоминал многое, но не все), их новые встречи и слияния, нежные или похотливые. Это будет зрелище для всех, бесконечное «а потом». Он рассмеялся зычным смехом, когда увидел, как это будет, ибо, в конце концов, он имел к этому дар, безусловный дар.
— Видишь? — проговорило черное рожковое дерево, нависавшее над пиршественным столом (с него были взяты цветы, которые украсили рогатую голову Оберона). — Видишь? Да, лишь смелому наградой красота.
Танец завихрялся вокруг принца с принцессой, рисуя широкий круг на росистой траве. Светляки, повинуясь персту Лайлак, выстроились к рассвету в большой круг, колесо, крутившееся в густой тьме.
— Это только начало, — сказала Лайлак матери. — Увидишь. В точности как я тебе рассказывала.
— Да, но, Лайлак, ты же знаешь, что лгала. Про мирный договор. Про то, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.
Поставив локоть на замусоренный стол и опершись щекой о ладонь, Лайлак улыбнулась матери.
— Разве? — спросила она, словно ничего не помнила.
— Лицом к лицу, — повторила Софи, оглядывая широкий стол. Как много гостей здесь присутствовало? Она бы их сосчитала, но они перемещались, а некоторые уже исчезли в искристой тьме. Иные, как она думала, проникли сюда без приглашения: вот та лисица и, быть может, тот угрюмый аист, и определенно этот неуклюжий жук-олень, который шатался меж опрокинутых чаш, выставляя напоказ свои рога. Так или иначе, чтобы знать количество гостей, она не нуждалась в подсчете. Вот только…
— А где же Элис? — спросила она вслух. — Элис должна быть здесь.
— Сюда, крапивник и малиновка, — распорядилось рожковое дерево, роняя на пиршественный стол белые лепестки, похожие на слезы. — И Дьюка прочь гоните, он людям враг.
Бризы, сменившиеся утренним ветром, сдули музыку.
— Окончен праздник, — вздохнуло рожковое дерево.
Белая рука Элис, как облака, скрыла опечаленную луну, и небо сделалось голубым. Жук-олень свалился с края стола, божья коровка полетела домой, светляки опрокинули свои факелы. Чаши и тарелки лежали раскиданные, подобно листьям, на виду у рассвета.
Вернувшись с похорон (где они проходили, было известно только ей), Дейли Элис явилась среди них как рассветный луч, в слезах, подобных благоуханной росе. При виде ее гости изумились, сглотнули потихоньку слезу и начали прощаться, но ни один из них не говорил впоследствии, что на прощанье она не одарила их улыбкой и благословением. Они вздыхали, некоторые зевали, прощались за руку и по двое, по трое отправлялись туда, куда она их посылала: к скалам, полям, рекам и лесам, во все уголки земли — их нового королевства.
Затем Элис, волоча за собой по искрившимся травам влажный подол, прогуливалась в одиночестве там, где на мокрой земле был виден темный круг, который оставили за собой танцоры. Она думала о том, что было бы, если бы она могла отдать ему этот летний день, один-единственный. Но ему бы это не понравилось, да и в любом случае это было невозможно. Взамен она решила сделать то, что было в ее власти: превратить этот день в праздник, не знающий себе равных по блеску, с таким новым утром и такими нескончаемыми дневными часами, что весь мир навсегда его запомнит.
Огни Эджвуда, которые зажег перед уходом Смоки, днем померкли, но следующей ночью воссияли снова, и это повторялось затем каждую ночь. Дождь и ветер проникали внутрь через окна, которые забыли закрыть; летние бури пятнали занавески и ковры, оставляли брызги на обоях, прижимали дверцы стенных шкафов. Мошки и жуки находили дырки в защитных сетках и умирали счастливыми в единении с горящими лампочками или не умирали, а производили потомство в коврах и гобеленах. Пришла осень, хотя ее не ждали, считая мифом или недостоверным слухом; опавшие листья скапливались на верандах, ветром их задувало внутрь через дверь холла, которая, не запертая на задвижку, беспомощно хлопала, пока не сорвалась с петли, окончательно перестав служить преградой. В кухню забрались мыши; кошки, в поисках лучшего места, облюбовали себе кладовую, которую навещали также и белки — они проникли в дом позже и угнездились в затхлых кроватях. Но «оррери» все еще вращалась, бессмысленно и весело вертелась, и дом все так же светился огнями, как маяк или вход в бальный зал. Зимой он искрился, как ледяной дворец, комнаты заносило снегом, на холодных трубах громоздились сугробы. Лампочка над крыльцом погасла.
О том, что существует на свете такой дом: освещенный, открытый и пустой, сочинялись в те дни сказки.
Рассказывались и другие сказки. Люди все время перемешались и не желали слушать ничего, кроме сказок, верили только сказкам, потому что уж очень трудной была жизнь. Сказка об освещенном доме в четыре этажа, с семью трубами, тремястами шестьюдесятью пятью лестницами, пятьюдесятью двумя дверьми, пропутешествовала в дальние края. В те дни все были путешественниками. Она встретилась с другой сказкой, сказкой о мире где-то еще и о семействе, членов которого многие знали по именам. Оно
