— Я думаю про Оберона, — тихо проговорила Дейли Элис, уткнувшись лицом в подушку. Смоки приподнял ее, и она, спрятав лицо у него на плече, всхлипнула. Он погладил ее волосы, мягко погрузив в них пальцы: она, словно кошка, очень любила, когда ее так ласкают, и Смоки продолжал ее гладить, пока она не заснула. И тогда Смоки обнаружил, что лежит, уставившись в искрящийся призрачный потолок, и слегка удивляется своей бессоннице: ведь он ничего не знал о неписаном правиле, согласно которому один супруг может обменять сон другого на собственное бодрствование; об этом правиле ни словом не упоминалось ни в одном брачном контракте.
Да, что же все-таки насчет этого?
Его приняли здесь, признали: о том, что он когда-нибудь может уйти, даже и вопроса не возникало. Поскольку до сих пор ничего не говорилось об их совместном будущем, он и сам о нем как-то не задумывался: он еще не привык к тому, что перед ним лежит будущее, так как его настоящее всегда было таким неопределенным.
Но теперь, когда он лишился безличности, необходимо было принять решение. Смоки осторожно заложил руки за голову, чтобы не потревожить еще чуткий сон Элис. Что он теперь собой представлял, если вообще представлял что-то? Безличный, он мог быть и никем, и кем угодно; теперь в нем проявятся свойства личности, черты характера, симпатии и антипатии. Пришлась ли ему по вкусу идея о том, чтобы жить в этом доме и преподавать в их школе — религиозной вроде бы, судя по их словам? Соответствует ли это его внутреннему складу?
Смоки посмотрел на смутно белевшую цепь снежных вершин, которые напоминало тело Дейли Элис, свернувшейся под простыней. Если он и стал личностью, то в этом ее заслуга. А если он и личность, то, по- видимому, самая незначительная, второстепенный персонаж в чьем-то повествовании — небывалой истории, в которую он угодил. У него будут свои входы и выходы, время от времени ему поручат короткие реплики в диалогах. А если персонаж окажется раздраженным школьным учителем или еще кем-то — особого значения не имело: все будет идти своим чередом, как предписано. Ну ладно.
Смоки внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить, не вскипает ли в нем чувство сопротивления. Да, он испытывал ностальгию по утраченной безличности, по бесконечным возможностям, которые она сулила; но рядом с ним слышалось дыхание Элис, дыхание целого дома, и, ощутив себя в одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив.
Когда тени под луной мягко переместились с одного конца Эджвуда на другой, Дейли Элис приснилось, что она стоит на лугу, усыпанном цветами, словно звездами, а на холме высится дуб, в обнимку с терновником. Их ветки переплелись тесно, будто пальцы. А в отдаленной спальне за холлом Софи приснилось, что в ее локте со скрипом отворилась крошечная дверца, сквозь которую дул ветер, проникая глубоко-глубоко, до самого сердца. Доктору Дринкуотеру приснилось, что он сидит за своей пишущей машинкой и выстукивает следующее: «Есть на свете одно старое-престарое насекомое, которое живет в земляной норе. Июньским днем это насекомое надевает летнюю соломенную шляпу, с помощью трех из шести своих рук захватывает с собой трубку, посох и лампу, и вслед за червяком, по корням, добирается до лестницы, которая ведет к дверце, открытой в простор голубого лета». Написанное показалось доктору чрезвычайно важным, но, пробудившись, он, несмотря на все старания, не смог вспомнить ни единого слова. Ма, спавшей бок о бок с ним, снилось, что супруг находится не у себя в кабинете, а с ней на кухне, а она без конца вынимает из духовки противень за противнем, на которых лежат круглые коричневые булочки. На его вопрос, что это такое, она ответила: «Годы».
Книга вторая
Секрет Братца Северного Ветра
Глава первая
Пастух у Вергилия узнал наконец
Любовь и ощутил себя
уроженцем пустынных скал.
После смерти Джона Дринкуотера в 1920 году Вайолет, не в состоянии вынести случившееся и даже поверить в предсказанные ей картами тридцать с лишним лет жизни без него, надолго удалилась в комнату на верхнем этаже. Ее густые темные волосы покрылись преждевременной сединой, миниатюрная фигурка еще больше истончилась из-за внезапного полного отвращения ко всякой еде: все это делало ее старше не по годам, хотя она и выглядела молодой. Ее гладкая кожа оставалась такой еще много лет; темные ясные глаза так и не утратили неукротимого блеска, свойственного детям или дикарям: именно это в прошлом веке впервые увидел в них Джон Дринкуотер.
Это была приятная комната, окна которой выходили сразу на несколько сторон. В одном углу под сводчатым потолком находилась ниша, занимавшая половину купола (снаружи он выглядел полным); здесь помещался просторный шезлонг с пуговицами. Где-то Еще — кровать, за легкими прозрачными занавесками, со стеганым одеялом из гагачьего пуха и кружевными накидками цвета слоновой кости, которыми, как помнилось Вайолет, ее мать собственное унылое супружеское ложе никогда не покрывала; широкий стол красного, отливавшего бычьей кровью дерева, заваленный бумагами Джона Дринкуотера: сначала Вайолет думала привести их в порядок и, может быть, опубликовать (ему нравилось печатать свои труды), но, в конце концов, горы бумаг так и остались лежать на столе под медной лампой на длинной ножке, напоминавшей гусиную шею; горбатый потрескавшийся кожаный чемодан, из которого доставались все эти бумаги с записями и куда они, спустя годы, будут снова сложены; пара покосившихся кресел у камина — с потертым бархатом, но уютных; всякие безделушки: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты: позже ее дети, внуки и посетители будут вспоминать, что все это и составляло главное украшение комнаты.
Ее дети, кроме Августа, не обижались на Вайолет за отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, то как бы лишь частью своего существа, и нынешнее состояние казалось не более чем естественным продолжением ее повседневной замкнутости. Все, кроме Августа, любили ее горячо и без каких бы то ни было оговорок — и часто спорили между собой о том, кто принесет ей наверх скромный обед, чаще всего уносимый обратно нетронутым, кто разведет огонь у нее в камине, прочитает ей письма или первым сообщит новость.
— Август нашел новое применение своему «форду», — сказал как-то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии. — Снял колесо и прицепил его с помощью приводного ремня к пиле Эзры Медоуза. Мотор будет приводить в действие пилу и распиливать бревна.
— Я надеюсь, они не заедут слишком далеко, — ответила Вайолет.
— Что? О нет, — рассмеялся Оберон, догадавшись, что Вайолет представила себе, как «Модель Т» с пилой вместо колеса продирается по лесу, сваливая на пути все деревья. — Нет, машину поставили на колоды, так что колеса только крутятся, но никуда не едут. Теперь она служит для пилки, а не для поездок.
— О! — Тонкие руки Вайолет тронули чайник, проверяя, не остыл ли он. — Какой он умный! — добавила она с таким видом, будто подразумевала что-то другое.
Идея была отличная, хотя и не принадлежала Августу. Он прочитал об этом устройстве в иллюстрированном техническом журнале и уговорил Эзру Медоуза попробовать. На практике дело оказалось немного сложнее, чем было описано в журнале: приходилось поминутно вскакивать с водительского места, чтобы изменить скорость движения пилы, заводить заглохший мотор рукояткой всякий раз, когда пила врезалась в сучок, и, стараясь перекричать стоявший грохот, перекликаться с Эзрой: «Что? Что?» Августа, собственно, не очень-то интересовала пилка дерева. Но он обожал свой «форд» и хотел испробовать все его возможности — от езды сломя голову по железнодорожным путям, напоминавшей скачку, до фигурного катания со скольжением и вращением на месте, подобно четырехколесному Нижинскому, на замерзшем озере. Недоверчивый поначалу Эзра, во всяком случае, не выказывал и тени легкомысленного презрения к шедевру Генри Форда, которое питали его домочадцы или такие люди, как Флауэрзы; к тому же стоявший во дворе Эзры тарарам постоянно отвлекал от домашних хлопот его дочь Эми. Один раз она вышла из дома понаблюдать за производственным процессом, рассеянно оттирая тряпкой луженую сковородку; потом выглянула снова — как всегда, с руками в муке и в запачканном мукой переднике. Приводной ремень лопнул и бешено затрепыхался в воздухе. Август выключил мотор.
— А ну-ка, Эзра, взгляни на эту кучу. — Свеженапиленные желтые чурбаны с коричневыми ободками,
