сверкали белые зубы Джорджа и горящие как угли глаза. — А это кто ж такая? Тейси?
— Лили, — проговорил Смоки. Лили спряталась за его ногами. — Тейси уже большая девочка. Ей шесть лет.
— Бог мой.
— Да.
— Время летит.
— Ну, входи. Что стряслось? Почему не написал?
— Только сегодня утром решил поехать.
— Есть причина?
— Да так как-то, стукнуло в голову. — Джордж решил не рассказывать Смоки о принятых пятиста миллиграммах пеллюсидара, повлиявших на его нервную систему как холодное дуновение первого дня зимы, каковой, кстати, как раз и наступил — седьмое зимнее солнцестояние с тех пор, как Смоки женился. Большая капсула пеллюсидара пробудила в Джордже тягу к странствиям; он сел в «мерседес», один из немногих осязаемых остатков былого богатства Маусов, и ехал на север до тех пор, пока по пути не перестали попадаться еще работавшие бензозаправки. Тогда он поставил машину в гараж при каком-то пустом доме и, глубоко втягивая ноздрями густой, отдающий плесенью воздух, пустился в путь пешком.
Парадная дверь закрылась за вошедшими с внушительные стуком медных деталей и дребезжанием овальной стеклянной вставки. Джордж Маус сорвал с себя шляпу широким жестом, который рассмешил Лили и заставил застыть на месте Тейси (она сломя голову неслась по холлу, чтобы узнать, кто пришел). За ней шла Дейли Элис в длинном кардигане с оттопыренными карманами, где прятались ее кулаки. Она кинулась целовать Джорджа, он же, обняв ее, ощутил неуместный пьянящий прилив сладострастия, вызванный химией, и рассмеялся.
Вся компания повернулась, чтобы отправиться в малую гостиную (там уже лили желтый свет лампы), и отразилась в большом и высоком зеркале. Джордж остановил своих спутников, придержав каждого за плечо, и стал рассматривать отражения: свое, кузины, Смоки — и Лили, которая как раз появилась из-за юбки матери. Изменились? Что ж, Смоки вновь отпустил бороду, которую начал выращивать еще когда они с Джорджем впервые познакомились, а потом сбрил. Лицо его похудело и вытянулось; чтобы описать, каким оно сделалось, Джордж не нашел другого эпитета, кроме «одухотворенное» (благо это слово было только что занесено к нему неким назойливым проповедником). ОДУХОТВОРЕННОЕ. Ну, держись. Он овладел собой. Элис: дважды мамаша, ну и ну! Джорджу пришло в голову, что видеть ребенка, рожденного женщиной, это почти то же самое, что видеть ее обнаженной. На ее лицо уже смотришь по-иному, им уже не исчерпываются полученные впечатления. А он сам? Он замечал седину в своих усах, сутулость худого и длинного торса, однако это ничего не значило; лицо в зеркале было такое же, каким он увидел его впервые.
— Время летит, — сказал он.
В малой гостиной все домочадцы составляли длинный список покупок.
— Арахисовое масло, — диктовала Ма, — марки, йод, содовая — побольше, мыльные подушечки, изюм, зубной порошок; чатни, жевательная резинка, свечи, Джордж! — Она обняла Джорджа. Доктор Дринкуотер оторвал взгляд от списка.
— Привет, Джордж, — проговорила Клауд в своем уголке у камина. — Сигареты не забудьте.
— Бумажные пеленки, дешевые, — вставила Дейли Элис. — Спички… тампакс… растительное масло три-в-одном.
— Овсянка, — дополнила Мам. — Как там твои, Джордж?
— Овсянки не надо! — вставила Тейси.
— Хорошо, хорошо. Твоя мама, как ты знаешь, к ней неравнодушна. — Мам тряхнула головой. — Как давно я не видела Франца? Уже с год?
Джордж положил на круглый столик, рядом со списком, который составлял Док, счета.
— Бутылку джина, — проговорил он.
Док записал «джин», но отодвинул в сторону счета.
— Аспирин, — вспоминал Док. — Камфарное масло. Антигистамины.
— Кто-то заболел? — спросил Джордж.
— Софи как-то странно лихорадит, — отозвалась Дейли Элис. — То прихватит, то отпустит.
— Последнее приглашение, — произнес Док, вопросительно глядя на жену. Она погладила себя по подбородку и раз-другой хмыкнула, что свидетельствовало о мучительных раздумьях. Наконец, решившись, сказала, что поедет тоже. В холле, осаждаемый запоздалыми просьбами, Док нахлобучил на голову кепку (его голова почти полностью покрылась сединой, похожей на грязноватый хлопок-сырец) и надел очки в розовой оправе, обязанность носить которые была оговорена в его водительских правах. Взял коричневый конверт с нужными бумагами и объявил, что готов. Все вышли на крыльцо проводить его и Мам.
— Надеюсь, они будут осторожны, — заметила Клауд. — Сегодня очень сыро.
Из каретного сарая донеслось нерешительное тарахтение. После напряженной паузы взревел мотор и из сарая задом выкатился на дорожку фургон, оставляя на мокрых листьях два размытых недолговечных следа. Джордж Маус только диву давался. Высыпавшая на крыльцо куча народа внимательно наблюдала всего- навсего за тем, как робко обращался с машиной старый человек. Заскрипела передача, и наступила торжественная тишина. Джорджу, конечно, было известно, что автомобиль не каждый день выводят на свет божий, что случай этот особый и Док, конечно же, все утро смахивал паутину со старой деревянной обшивки и прогонял бурундуков, которые подумывали угнездиться под навеки неподвижным, как им казалось, сиденьем. Он облачался в старую машину, как в доспехи, чтобы бросить вызов Большому Миру. Джордж мысленно отдал должное провинциальным родственникам. Все его городские знакомые без конца жаловались на свои машины, которые все время приходилось ремонтировать, а провинциальная родня щадила и от души уважала двадцатиоднолетний деревянный драндулет. Джордж рассмеялся, вместе со всеми махнул рукой и вообразил себе Дока на дороге: вначале он волнуется, шикает на жену, осторожно переключает передачи; потом сворачивает на большое шоссе и начинает наслаждаться плавно бегущим по сторонам пейзажем и уверенной ездой, пока рядом не взревет какой-нибудь гигантский грузовик, угрожая вытеснить Дока на обочину. Док — человек определенно рисковый.
Джордж заверил, что сидеть в доме ему нисколько не хочется: он приехал подышать воздухом и все такое, пусть даже день для этого не совсем подходящий. Поэтому Смоки надел шляпу и галоши, взял трость и вышел с ним прогуляться на Холм.
Дринкуотер укротил Холм, сделав на нем дорожку и каменные ступеньки в самых крутых местах, поставив грубые скамейки там, откуда открывался самый живописный вид, а вершину увенчав каменным столом, за которым можно было одновременно закусывать и обозревать окрестности.
— Ланча не нужно, — сказал Джордж.
Моросящий дождик прекратился — остановился, казалось, на полпути и завис в воздухе. Они двинулись вверх по тропинке, которая огибала верхушки деревьев, росших внизу, на обрыве. Джордж любовался серебряным узором капель на листьях и сучьях, а Смоки показывал ему редких птиц (он научился различать многих пернатых, в особенности редких).
— Нет, правда, — попросил Джордж, — скажи, как дела.
— Аспидный юнко, — проговорил Смоки. — Отлично-отлично. — Он вздохнул. — Зиму зимовать нелегко.
— Бог мой, конечно.
— Нет, здесь особенно трудно. Не знаю. Мне не хотелось бы, чтобы жизнь сложилась по-другому… Иногда по вечерам тоска невыносимая. — Джорджу показалось, что глаза Смоки наполнились слезами.
Джордж глубоко вздохнул, упиваясь сыростью и лесом.
— Да, плохи дела, — произнес он счастливым голосом.
— Приходится подолгу сидеть дома, — пожаловался Смоки. — Живем все вместе. Народу куча. Скоро уже смотреть друг на друга не сможем.
— В этом-то доме? Да в нем можно потеряться. Неделями никого не видеть.
Джорджу вспомнился день, похожий на нынешний, когда он ребенком приехал сюда на семейное
