сблизиться и познакомиться с Пирсом (в грезах не бывает случайностей или они — сплошная случайность), вступить в отношения, к которым он, со своей стороны, шел. Ведь он тогда, конечно, тоже жил в Нью-Йорке. Так что, возвращаясь в тот город, сохранившийся в глубине души, в то прошлое, которое он сам изготовил, Пирс сделал так, что они действительно сблизились, ибо теперь прошлое было открыто для поправок, точно так же как и будущее. Подобно тому, как автор романа по ходу дела вдруг обнаруживает ключевой элемент сюжета, который был ему необходим, хотя он и не знал об этом, и нужно лишь быстренько вернуться к уже написанным страницам, поменять имя, добавить маленькую деталь биографии — вот и все, — так и настоящее может преображать прошлое, теперь, когда приходит конец света.
Давным-давно и в глубине души. Как вам это понравится. Тот склад в районе, где снимали кино и производили порнографию; зима, запах сырых пальто, сброшенных актерами. Маски. Он надевает свою. Женщина, которую поставили с ним в пару, привет, уже нагая, в маске, и вот она извивается в его руках, изображая похотливую страсть, хотя он даже имени ее не успел узнать. И все актеры смотрели на Роз. Она играла главную роль, тоже скрытая под маской, так что позже, в Дальних горах, они друг друга не узнали.
И теперь Пирс был соединен с ней узами, которые умудрился сфабриковать, хотя и не подозревал у себя такой способности. Сфабриковать: создать и подделать. Когда приходит конец света, разница может исчезнуть.
Он вздрогнул и проснулся на жестком полу. Очаг рдел углями, все еще живыми под покровом пепла. Наступал день. Теперь он не сможет заснуть, но Пирс был благодарен и за то, что ему перепало. Благодарю тебя, Морфей, нещедрый бог. Он расстегнул чехол, в который упаковался, как мумия (какие еще мужчины им пользовались? от него чем-то пахло, но чем именно, Пирс так и не понял), и встал, почти одетый, но все еще не отошедший от сна.
Он на секунду задержался в дверях спальни, вглядываясь. Темная голова Роз утонула в подушке и в глубоком сне, что ей снится? Отсюда она выглядела совершенно довольной, умиротворенной. Сон, невинный сон. На столе возле кровати все так же лежали книги и письма, которые он обнаружил вчера, когда приехал сюда раньше ее и никого не застал: мифология Булфинча{37}, открытая на греках, детях Аполлона; Фаэтон. Ее неоконченное письмо к отцу, которое Пирс прочитал. По коже пробежал едва заметный озноб при воспоминании о том, как легко, оказывается, ее обмануть.
Хотя обманул ли он ее на самом деле или только вызвал в ней — или помог ей вызвать в себе самой — добровольный отказ от недоверия{38} (то же Пирс хотел проделать и с читателями своей книги, которые, как он полагал, столь же готовы уверовать), этого Пирс не знал.
Некоторое время он смотрел на нее, потом отвернулся, чтобы она не проснулась от пристального взгляда, затем, стараясь не шуметь, забрал ботинки и пальто, выскользнул через стеклянную дверь на веранду. Он прошел по подъездной аллее к своей машине, снял ее с тормозов и дал ей бесшумно скатиться по уклону на пустынную дорогу. Затем завел ее, развернулся и поехал прочь от долины Шедоу. Ехал он быстро и далеко, миновал городок Блэкбери-откос, выехал за границу округа, навсегда покинув свой дом у реки и стопку бумаги на письменном столе в кабинете. Дальние горы скрылись за спиной беглеца в слоях осеннего тумана, словно и не бывало. Добравшись до автострады, он повернул на север, а может, на юг, и продолжал мчаться на предельной скорости, которую мог выжать из своего «скакуна».
Глава восьмая
Нет, он не убежал, хотя черная точка в глубине его сердца предупредила, что лучше бы так и сделать; в последующие недели и месяцы он иногда жалел, что остался; нет, какое-то время Пирс смотрел, как она спит, затем — да, отвернулся и, стараясь не шуметь, забрал ботинки и пальто, выскользнул через стеклянную дверь на веранду, а там — постоял, впитывая юное утро и чувствуя в себе такую же холодную ясность. Слышен был лишь щебет соек и гаичек, те и другие заметили его присутствие и оповещали о нем мир.
Он прошелся по веранде, усыпанной остатками вчерашних
В детстве, уже на пороге половой зрелости, Пирс нашел в библиотеке дяди Сэма книгу о сексопатологии, написанную, хоть он и не знал этого тогда, в иную мировую эпоху — Берлин, 1920{39}, — и поэтому полную таких патологий, которые в ту пору казались несомненными, а потом стали сомнительными или были объявлены разновидностями других; книга была главным образом о людях (невообразимых для Пирса, названных лишь инициалом и профессией, например: Э., мясник, Г., замужняя домохозяйка), влечение которых случайно оказалось связано — у Пирса сложилось впечатление, что такое бывало сплошь и рядом, — не с человеком, а с чем-нибудь еще.
В книге употреблялось слово «фетиши».
Одна женщина млела от прикосновения перьев; другая обожала кристаллы, любовно раскладывала их на черном бархате, возбуждающе помавала ими у пламени свечей, бросала один за другим в граненую чашу с прозрачным маслом и, наблюдая, как они медленно тонут, содрогалась и постанывала от удовольствия.
Тогда ему стало любопытно, может ли его неуемное влечение отчего-то ослабить хватку, а затем сомкнуть ее раз и навсегда не на том объекте; это казалось вполне возможным, поскольку тогда чуть ли не все, что угодно (текущая вода, мех на голом теле, гроза), могло его возбудить. Он надеялся, что если такое и случится, то предмет вожделения не окажется омерзительным или постыдным, как кое-что из упомянутого в книге, — или хотя бы всегда будет под рукой.
Если будет, казалось ему, тогда еще ладно (дочитав книгу и додумавшись до такого, он, конечно, снова заработал эрекцию, вот глупость-то); по-своему даже удобно, без возни и шума, только щелкнуть одним-единственным выключателем, и вот оно — бесконечное стремление к цели, медленное приближение к узловой точке, сильный, но легко утолимый зуд.
Так оно и оказалось.
Как-то, в самом начале, она заплакала у него в руках, когда они закончили и отдыхали в объятиях друг друга; она плакала, вцепившись в него, и все спрашивала: «Но тебе понравилось? Тебе правда понравилось, правда, правда?» А он, не понимая, отчего она плачет — от боли, которую он ей причинил, от стыда, что она этого хотела и он знал, что она хочет, от того, что покорилась ему, или от того, как безрассудно и полностью отдалась ему, — он говорил: да, мне было очень хорошо; да, правда, честно. И обнимал ее, недоумевая, пока она не уснула.
Однако следует быть осторожным, очень осторожным: один неверный шаг, один неправильно понятый жест, и волшебный замок исчезнет. Пирс, хоть и не разубеждал ее в том, что искушен в этих тайнах, на самом деле не очень хорошо представлял себе физику процесса — усилия и напряжения, которые нужно приложить, чтобы зафиксировать ее; чертовски натасканный физиотерапевт или опытный палач разгулялись бы вовсю, Пирсу же требовалось много часов на подготовку. Потому что когда путы соскальзывали и узы не выдерживали, это было хуже, чем неловкость; она высвобождалась и смотрела на него с улыбкой дерзкой девчонки, ожидая, что ей будет за непослушание. А он не имел права пожать плечами, или рассмеяться, или выказать замешательство — но лишь кивнуть и поднять ставку.
Но если вязание пут ему и не давалось, он обладал свойством, которого другим, возможно, не хватало: он готов был идти до предела, который ей нужно достичь (или ее можно к этому вынудить), идти, ничем не сдерживаясь, если не сдерживалась она, и эта готовность поражала, трогала, привлекала ее. Так быстро открывались перед ним двери в ее душе, что он (испугавшись, ведь пугался он до сих пор) предложил ей пароль, которым она может воспользоваться: сигнал, пояснил он, который даст ему знать, что он зашел или может вот-вот зайти дальше, чем она в состоянии выдержать. Конечно, он не обращал внимания на обычные просьбы и мольбы, всякие «нет-нет» или «не надо, перестань», как бы жалобно или страстно ни звучали они. Вот что она должна была произнести: повторено трижды подряд.{40}
