Интересно, подумал он, а другие женщины, с которыми я раньше жил, хранили НЗ на случай ухода? Очевидно, в этом есть здравый смысл, и сама идея хоть и ошарашила его слегка, но и привлекла. А если бежать будут от него? Или все-таки с ним, от грозящей обоим беды? Деньгам-то все равно.
— Ой, ну я не знаю, — повторила она.
— Ну еще бы.
На самом деле она знала. Когда Майк подвел ее к Рэю Медоносу, тот взял ее руку в свои и улыбнулся так, словно знал какой-то ее секрет, что-то хорошее и отважное, о чем она никому не говорила, но что всегда было в ней и делало ее самою собой. Она письмом попросила отца выслать ей пару сберегательных облигаций, которые ей дарили по большим праздникам, а теперь она решила их обналичить и заплатить. Тогда пути обратно уже не будет. Осознание того, что у нее есть и что ее ждет, согревало грудь; оно было теплее, чем ванна, теплее, чем бабьелетнее солнце, чем плоть, над которой потрудился Пирс.
— А я думала, ты заинтересуешься, — сказала она и встряхнула волосами, такими длинными, что какой-нибудь придурочный принц вполне мог забраться по ним в ее окно.
— Чем?
— Целительством. Божьей силой. — Она прикрыла глаза. Казалось, она опять вот-вот уснет. — Чудесами.
— Черта с два, — ответил Пирс. — Я заодно с сэром Томасом Брауном. «Сдается мне, в религии слишком мало невероятного, чтобы дать пищу активной вере».{45}
Она усмехнулась, не открывая глаз.
— Активной вере, — повторил он и засмеялся, но почувствовал, как чья-то ручонка сжала его сердце.
Когда ее волосы высохли, двое вернулись в хижину, и Роз, вновь скинув халат, уселась перед светлым туалетным столиком с большим полукруглым зеркалом.
Он приблизился к ней. Она достала гребешок и щетку, старинный набор с отделкой из потускневшего серебра. Он выбрал гребень и принялся за работу, начав расчесывать со спутанных кончиков, постепенно поднимаясь выше.
— Так что же мы с этим сделаем? — спросил он ее, приподняв густые и тяжелые, как невыделанная шкура, черные волосы в своих руках.
— Ой-ё! — сказала она, наблюдая за ними обоими в зеркало.
— Ну не оставлять же их просто так, — сказал он. — Распущенными.
— Нет?
— Думаю, их надо стянуть потуже. — Он взял щетку и начал расчесывать уверенно и умело (способный ученик, он стал экспертом за одно лето). — Так ведь? Ты ведь не возражаешь, нет?
— Я, — сказала она. Ноги ее раздвинулись.
— Разве ты не этого хочешь?
Молчание. Поднятая щетка замерла в ожидании.
— Да, — сказала она.
Да. Расчесав и разгладив ей волосы, он поднял с макушки прядь волос, тщательно разделив ее на три части. Держа в руках эти пряди, он стал сплетать их, правую через среднюю, левую через правую, среднюю через левую. Проделав так дважды, он взял локон распущенных волос сбоку и добавил его к тем, которые заплел. Затем локон с другой стороны.
Главное — не выпустить из рук, не то придется все переделывать. Чтобы она доверила ему свою внешность, он потратил много времени и усердия, куда больше, чем на завоевание доверия в постели.
Бывали дни или ночи, когда процедура у зеркала затягивалась. Похожие на птичий череп ножницы с тонкими челюстями Роз доставала из темного ящика, где они обитали, и выкладывала на столик перед собой, чтобы видеть. Он заговаривал с ней о ножницах. Порой она брала их в руки, а если была в настроении, отдавала ему, и он аккуратно и неспешно принимался за стрижку.
Все, что требовалось, — чтобы вжикали ножницы и обрезки, поблескивая в свете лампы, падали на ее обнаженные плечи, груди, а ее глаза жадно впитывали это зрелище. Вот и все, что нужно. Как-то она рассказала ему, что, еще когда была подростком, открыла это в себе и, часами сидя перед зеркалом, стригла и кончала, стригла и кончала.
Он никогда не срезал много, лишь кусочки по краям, совсем незаметные. Не только по причине неопытности, хотя и поэтому тоже; но если действительно стричь ее так, как они обсуждали, — отхватить, откромсать, отрезать разом с ее индивидуальностью, волей, самостоятельностью; остричь, словно кающуюся грешницу, Жанну д'Арк, пристыженную коллаборационисту с потупленным взором, — тогда она больше не смогла бы фантазировать на тему стрижки, воображать, как подчиняется ножницам в его руках.
Так что волосам всегда нужно быть длинными: пусть остается что стричь.
— Увидимся вечером? — спросил он. — Или…
— Я собираюсь уехать, — сказала она, глядя, как он поочередно берет ее пряди: с одной стороны, с другой.
— Да?
— Ко Дню Колумба{46}. В Конурбану.
— Чего ради?
— С группой из «Чащи». — Она вытащила изо рта случайно попавший меж раскрытых губ волосок. — Начальный курс, кажется.
— Ты едешь туда с…
— Со всей группой. Выезд из «Чащи», на фургоне. Ну и дальше.
Какое-то время он молча заплетал волосы. Фокус в том, чтобы натяжение с обеих сторон было одинаковым, а то одна будет туго натянута, вторая слабо.
— Тогда, — сказал он, — у меня для тебя есть приказ.
— Какой?
— Я хочу, — сказал он, — чтобы ты оставила себя в покое. — Туже, туже, канат, цепь. — Пока снова не встретимся. Поняла?
— В смысле… Бо-оже мой, Пирс. — Улыбка расцвела на ее губах, нарушив серьезность ритуала.
— Именно это я и хочу сказать. Ни одного прикосновения.
— Ну а вдруг я, ну понимаешь, не удержусь. — Легонько, не всерьез, она занималась этим даже во время разговора.
— Роз.
Он взялся за сплетенный им канат и запрокинул ей голову. Евино яблоко на ее горле шевельнулось и спало.
— Сможешь, — сказал он. — Удержишься.
Он обнял ее, наклонился, прижал щеку к ее щеке, губы — к ее горлу. Французская коса для нее, и, может быть, только для нее, была в одном списке с другими французскими штучками: буквы, уроки, поцелуи. Он сжал ее в объятиях и держал до тех пор, пока она еще раз не уступила.
Как Пирс и предполагал, имелся-таки прямой путь через гору, чтобы не возвращаться в Откос, а потом на дорогу вдоль Блэкбери; перед выездом Роз объяснила ему, на каком повороте свернуть в Шедоуленд, чтобы выехать на дорогу, ведущую на восток к литлвиллскому шоссе, на какие вехи смотреть. Когда солнце достигло зенита, он отправился туда, в гору.
Он приказал ей не касаться своего тела, а сам даже не дотерпел до дома. На дороге за Шедоулендским мостом, проехав (как показалось) бесконечно далеко вверх, Пирс сбросил скорость у въезда в лес: то была дорога на лесосеку, давно заброшенная; с некоторым трепетом он свернул на нее, проехал немного и остановился.
Один.
Обычно дух, всеобщий живитель, что плотнее бессмертной души, но тоньше тела, — то ртутное вещество, что окутывает душу, заполняет сердце и принимает впечатления органов чувств, может быть воспринимаемо вне тела только в двух случаях. Первый — речь, в особенности пение; собственно пение —
